На городских холмах

— Мерзавец!.. Такого пристукнуть мало.

Внешне я был совершенно спокоен и все же чувствовал, как меня снова охватывает волнение. Фернандес встал и принялся ходить по комнате. Я заметил, что зеленоватые брюки немного коротки для его длинных ног и болтаются выше лодыжек. Тихо цедя слова, он повторил:

— Такого пристукнуть мало…

На этот раз от моего безразличия не осталось и следа. Я подумал, что он повторил эти слова специально для меня. Он как бы давал мне совет, исподволь подталкивал и ободрял меня. И я почувствовал, как внутри меня все вдруг потеплело, высохло, славно тело мое наполнили горячим пеплом. В зеркале было видно, что теперь Фернандес неподвижно стоит у окна. Я повернулся, чтобы лучше рассмотреть его и убедиться, не ошибся ли я. Но нет, он сказал это для себя. Казалось даже, он не обращает на меня ни малейшего внимания. Все зеркало было испещрено брызгами солнца, да и у меня на лице играли солнечные зайчики, щекоча кожу. «Такого пристукнуть мало!» Значит, и другие ненавидят его. А ведь тех, других, не избили, не оскорбили, не унизили, как меня! У тех, других, меньше прав на ненависть, чем у меня! Крапинки солнца двигались по лицу: я стал похож на человека, пораженного какой-то ужасной болезнью. Но вот Фернандес отошел от окна, и поток солнца залил каменный пол.

— Ты не запомнил номер машины?

Удивленный, я повернулся к нему. Я хотел было придать лицу насмешливое выражение, но вовремя вспомнил о своем подбитом глазе и распухших губах. (С насмешливой ухмылкой я выглядел бы еще безобразнее.)

Поэтому я лишь пожал плечами.

— Ну конечно же… — заметил Фернандес, словно спохватившись, что задал дурацкий вопрос.

Уйдет ли он наконец? Я добрился, смочил лицо водой и старательно высушивал его, прикладывая к коже полотенце. Мне страшно хотелось, чтобы он ушел, но Фернандес, казалось, совсем не торопился. Он работал у Моретти в утренней смене и уже отстукал свои восемь часов.

Я стал тщательно вытирать детали бритвы.

Фернандес, конечно, ждал, пока я кончу, чтобы заговорить о том главном, ради чего он и пришел. Ведь не явился же он только для того, чтобы справиться о моем здоровье. Он мне надоел. Мне до зарезу надо было побыть одному, и теперь вот приходилось делать усилие, чтобы скрыть свое плохое настроение. Тем не менее я спросил его:

— Ты видел Монику?

Он знал, что Моника моя подружка.

— Видел. У нее все в порядке. Вчера вечером она спрашивала о тебе. Я сказал, что зайду к тебе сегодня.

(Должно быть, мое неожиданное исчезновение удивило ее.)

— Славная девушка, — добавил Фернандес. — Похоже, что она здорово к тебе привязалась.

На сей раз он попал в точку. Его слова были мне приятны. И неожиданно я пожалел, что обошелся с ним так неприветливо.

Моника, ее отец и старший брат убежали из Рубэ в сентябре 1940 года и с того времени держали здесь маленький ресторанчик, где я обычно обедал вместе с товарищами по гаражу.

До меня Моника сошлась с неким Андре, который сразу же, как только узнал, что она беременна, куда-то уехал. Ребенок прожил всего две недели.

Я частенько думал об этом самом Андре, об этом незнакомом мне человеке, испытывая в такие минуты удивлявшее меня чувство гнева. Я спрашивал себя, действительно ли люблю Монику. Ну да, люблю ли я ее? Любовь, как и ненависть, как и любая другая глубокая страсть, должна захватывать человека целиком, входить в его плоть и кровь. А я и сам хорошенько не знал, как у меня с Моникой.

Однажды вечером, провожая Монику домой из ресторанчика, я обнял ее. Она жила одна в скромной и со вкусом обставленной комнатке на последнем этаже высокого меблированного дома. Ту ночь мы провели вместе… Мы лежали на кровати, и через открытое окно до нас доносилось звездное дыхание ночного неба…

Я закурил сигарету, которую предложил мне Фернандес. Казалось, настало время поговорить о серьезных вещах. Не знаю отчего, но меня вдруг охватило чувство острого любопытства.

— Я хотел у тебя спросить, — начал Фернандес, — как твой дядя Идир… Его ведь зовут Идир?

— Да.

— Так вот, по-прежнему ли твой дядя Идир время от времени бывает в Марокко?

Странно, что Фернандес заинтересовался контрабандой.

— Тебе нужен материал на пальто, что ли?

Мне хотелось произнести эти слова с улыбкой, но тут я вспомнил о своих распухших губах и затекшем глазе.

— Не шути. Дело важное…

Он понизил голос, как будто хотел придать оттенок большей интимности и даже таинственности нашему разговору.

— Твой дядя не собирается туда на днях?

— Я ничего не знаю об этом..

— Ты не пойдешь к нему?

— Нет.

Фернандес упорно тер маленькое жирное пятнышко на своих брюках, возле коленки. Когда же он уйдет? Мне казалось, он сидит здесь уже много часов. Я посмотрел на него недружелюбно. Он поднял голову, и я увидел его почти бесцветные глаза. Мать его была эльзаской. Я знал ее — видел однажды в Оране: крупная сухощавая женщина со светлыми волосами и такими же, как у сына, бесцветными глазами. Фернандес снова заговорил:

— Послушай. Это не то, что ты думаешь. Речь идет об одном человеке… одном товарище, который должен пробраться в Марокко в ближайшие дни. Тайком. О паспорте не может быть и речи. Его выследила полиция. За ним усилилась слежка. В районе между Тлемсеном и Марниа свирепствует тиф. Сейчас повсюду рыщут жандармы.

— И тебе хочется, чтоб его сопровождал Идир?

— Чтобы он провел его в Уджду. Пусть бы он довел его только до Уджды, а там ему помогут. Догадываешься, куда он пробирается?

Я ни о чем не догадывался. Можно было предположить все, что угодно, — ведь я точно не знал, кто этот человек и что ему нужно. Фернандес немного раздражал меня своей таинственностью. Он, должно быть, заметил мое недовольство и сказал:

— Ему нужно попасть в Англию.

— Через Казу и Гибралтар?

— Да.

Он не сразу решился мне ответить. Быть может, есть другой путь — через Арбауа и Танжер. Или на юге — через Агадир или Могадор. Не доверяет он мне, что ли? Я долго молча смотрел на него, потом откинулся назад.

— Мой дядя слишком стар для такого дела.

— Слишком стар? Что ты мне заливаешь?

Я почувствовал, как меня снова охватило враждебное чувство к Фернандесу. Почему он не скажет мне все, что знает? Наконец он, кажется, решился и нетерпеливым жестом отбросил сигарету.

— Слушай. Этот товарищ попал сюда из Марселя. Ему грозит серьезная опасность.

— Почему?

— Видишь ли… Он убил немца, офицера… Нужно, чтобы он как можно быстрее пробрался в Гибралтар.

— Понятно…

— Ему многое известно. А ведь самый отважный человек не может поручиться, что он не заговорит в руках специалистов по пыткам.

Он заметил, что говорит слишком громко, и замолчал, настороженно прислушиваясь. Я успокоил его:

— Никого нет. Старуха во дворе.

Мне льстило, что Фернандес решился, наконец, посвятить меня в это дело, а сама история показалась драматической и очень волнующей. Фернандес наклонился и доверительно добавил:

— Полиция знает его приметы.

— Но как же ему удалось бежать?..

— Ему помогли товарищи.

Он медленно почесал грудь. Я и так и этак прикидывал про себя слова: «специалисты по пыткам». На жандармских постах и даже в городских комиссариатах истязали арабов, из которых хотели вытянуть какие-либо сведения или признания: к палке, продетой под колени, привязывали кисти рук, стегали хлыстом, вливали воду через пищевод, забивали бутылку горлышком в задний проход. Я слышал разговоры об этом. Но можно представить себе, к каким изощренным пыткам прибегают там в случаях крайней необходимости. Я даже вздрогнул от отвращения, словно чья-то липкая, ледяная рука коснулась моего затылка.

— Известно, что он здесь. И в полиции такая суматоха поднялась, что дальше некуда. Его нужно срочно переправить.

— Мой дядя стар и болен…

— Но ведь совсем недавно он перешел границу в лесу и вернулся обратно с тюком в сорок килограммов на спине.