На городских холмах

В зеркале напротив, в развилке, образованной подошвами моих сандалий, я увидел свое бледное, пожелтевшее лицо и огромные синеватые провалы на месте глаз и носа. «Еще одну взбучку!» Старуха издевается надо мной! Наверно, ей что-то известно. Может, к ней заходили люди Альмаро и расспрашивали про меня? Вдруг на лестнице раздался детский голос. Сердце у меня замерло. Я чутко прислушивался. Из приемника на верхнем этаже неслась песенка:

Буду ждать тебя я день и ночь,

Буду ждать тебя,

Всегда любя!

Я закрыл глаза. «Еще одну взбучку». Почему бы и нет? Разве есть гарантия, что меня опять не схватят сегодня вечером? Я самым прекрасным образом могу угодить в ловушку, раз уж намереваюсь снова пойти на Телемли! Старушенция, конечно, догадалась об этом! Она все знает! И я, я тоже знаю! После нашей последней встречи Альмаро должен быть начеку. Может быть, он приготовил мне западню?

…Вместе с красноватым туманом опускается ночь. Я мчусь к Телемли. Вот я у виллы. Альмаро будто кто-то предупредил — он ждет меня, стоя в тени посреди газона. Но я отлично вижу его насмешливую улыбку. Он смотрит на меня и усмехается. Я боюсь, как бы на меня не напали сзади. Оборачиваюсь. Улица позади меня совершенно пустынна… Сад тоже купается в этом странном освещении: красные пальмы, словно охваченные пламенем, алые фикусы… И массивные амфоры, похожие на огромных подбоченившихся женщин… Вот она, западня! Я только что обнаружил ее! Если я двинусь к Альмаро, из амфор выскочат враги. А может, и сами амфоры превратятся во врагов. Но я осторожен.

Я сжимаю нож. Альмаро смеется. Он просто помирает со смеху и хлопает себя по бокам и по груди.

Я знаю: чтобы его убить, нужно ударить изо всей силы. Я вдруг чувствую, что слабею, мускулы становятся вялыми, ноги, кажется, не оторвешь от земли. Я не могу сделать ни шага. Старуха протягивает свой горшочек и говорит, что надо выпить. Я смотрю на нее. У нее на лице усмешка. Все же я пью ее напиток, густой, черный. Однако мне так и не удается сдвинуться с места.

«Скоро ты еще разок получишь взбучку!» — кричит мне старуха своим резким, пронзительным голосом.

Амфоры уже пришли в движение. А Альмаро все смеется… Тогда я прыгаю вперед и бью его изо всех сил! И тут же получаю удар прямо в лоб… Я открываю глаза. Альмаро исчез. Передо мной только огромная амфора. Я ударяю ножом, но на ней не появляется даже царапины. Лезвие ломается… Я безоружен… Голова раскалывается от боли. Я понимаю: теперь я пропал. Подпрыгивая, на меня надвигаются другие амфоры… Я слышу жирный смех Альмаро.

Я начинаю вопить, хочу бежать, но не могу пошевелиться — так было и до того, как я выпил снадобье старухи. И я зову ее что есть мочи. Она, только она может меня спасти! Меня уже окружили! Я зову старуху на помощь. А Альмаро все смеется. Ножа у меня больше нет…

Я услышал голос старухи:

— Да перестанешь ты наконец?

Она стояла в комнате с недовольным видом.

Я был весь в поту. Рубашка промокла насквозь. Отбиваясь во сне, я стукался головой об стену, возле которой стояла моя кровать. Я тяжело вздохнул, зевнул во весь рот, спросил, который час.

— Семь часов, — хмуро откликнулась Флавия. — Ты так орал, славно тебя резали.

— Кошмар замучил, — ответил я, чтобы хоть как-то извиниться.

— Да. И орал во всю глотку! Звал кого-то! Я уж подумала: что это могло с тобой приключиться?

Что я такое сболтнул во сне? Старуха смотрела на меня, облизывая языком десны. Она казалась и недовольной и в то же время озадаченной.

В страхе я спросил ее как можно равнодушнее:

— Что я там болтал во сне?

Она не спускала с меня своих серых колючих глаз и ответила не сразу. Казалось, она подыскивает слова, противно причмокивая языком. Наконец тряхнула головой и сказала:

— Ты кричал.

Она ничего не хотела говорить, но я был уверен: она слышала все, что я выпалил в кошмаре! С притворным безразличием я переспросил:

— Значит, сейчас семь часов?

— Сколько раз можно повторять.

Я прикинул, что со времени ухода Фернандеса прошло по крайней мере пять часов. Пять часов я спал! Потрясающе!..

Флавия ушла. Я вскочил с кровати, просунул руку под рубашку и прижал ее к сердцу. Оно еще вовсю колотилось. Хотелось есть.

Я выглянул в окно: на улице сгущалась голубизна. Голубые сумерки. Голубое небо. Голубые тени, а вдали — крыши, море и горы Блида. Вспомнились кровавые сумерки, привидевшиеся во сне, и я испытал смутный страх перед ними.

Поглядывая на улицу, я ждал, когда совсем стемнеет и можно будет выйти из дома. Мне хотелось сначала увидеть Монику, а потом подняться на холмы Алжира.

VI

В среду вечером.

Шагая по улице, я вспоминал Монику и вдруг почувствовал какое-то глупое умиление.

Когда я вошел в зал ресторана, то увидел, что все столики заняты. Я направился к Монике, которая улыбалась мне издалека. Мне пришлось идти под ярким светом лампочек, умноженных до бесконечности зеркалами, и многие посетители несколько удивленно вскидывали глаза на мою слишком уж приметную физиономию.

— Это ужасно! — воскликнула Моника, жалостливо и нежно глядя на меня. — Фернандес все нам рассказал. Какие скоты!

Ее красивый голос звучал взволнованно, взгляд был полон тревоги.

Этот милейший Фернандес не терял времени даром! Должно быть, он успел уже рассказать о моих злоключениях всем товарищам по гаражу.

— Ты лечишься? Что-нибудь прикладываешь?

Ее настойчивость начала вызывать у меня легкое раздражение. Моника так смотрела на меня, словно ее очень интересовал мой ответ. Я пожал плечами и равнодушно сказал:

— А у вас нынче порядком народа…

Она коротко кивнула головой, и отблески света пробежали по копне ее волос.

У сидевших в зале были серые, выцветшие лица. Здесь, как правило, собирались мелкие служащие, чиновники в потертых костюмах, несколько механиков из гаража Моретти. Те, кто сидел ближе, насмешливо поглядывали на нас поверх развернутых газет.

Мне было хорошо рядом с Моникой. Хотелось до бесконечности стоять вот так — молча, с комком нежности, подкатившим к горлу. Моника украдкой погладила мою руку, которую я положил на край стола, и попросила непременно прийти к одиннадцати часам. Тон, каким она это сказала, показался мне необычным.

— Что-нибудь случилось?

Она досадливо махнула рукой.

— Потом объясню…

Я был и заинтригован и в то же время немного обеспокоен.

— Ничего серьезного?

Она помедлила — с ответом.

— Мне хотелось бы знать твое мнение… — произнесла она, глядя в зал.

— О чем?

Казалось, ее вдруг охватила огромная усталость.

— Узнаешь… вечером…

Больше она не оказала ни слова, лицо ее стало замкнутым, пальцы нервно разминали шарик из бумаги.

В голове у меня отдавался гул голосов. Казалось, он перекликается с моим собственным беспокойством. Я взглянул на Монику и залюбовался ее округлой, обтянутой платьем грудью, которую не испортило материнство. В памяти всплыло одно из ее признаний. После смерти сына у нее продолжало выделяться молоко. Она лежала на кровати, и молоко заливало, буквально захлестывало ее. Ночью она просыпалась вся мокрая. Спала она урывками, но и во сне ее мучали кошмары: она захлебывалась, тонула в этом море молока, в бесконечных теплых потоках, хлеставших из нее.

Я повторил, что приду к одиннадцати, и направился к свободному столику.

«Знать мое мнение?..»

Я ломал голову над всякими догадками.

Мелькнула мысль, что, может быть, она решила уйти от семьи и подыскать другую работу. Раньше она несколько раз говорила со мной об этом. Может быть, она решилась, наконец, на такой шаг после новой ссоры с отцом?

Я услышал, что со мной здороваются. Это был Марсель, брат Моники. Он улыбался, глядя на мой подбитый глаз. У него бледное лицо и сморщенные веки. Дизентерия — память о голодовке в Габесе в 1940 году — продолжала разъедать ему внутренности. Мне захотелось спросить его о Монике, но я подумал, что она никогда не посвящает его в свои дела, и промолчал.