Здесь и теперь

— Почему моим? Разделим поровну. Моей части с лихвой хватит на свитер и дожить до первой зарплаты. Представляешь, сегодня я получил постановку у Гошева.

— Ты? Артур Крамер? Постановку у Гошева? Даже теоретически этот сценарий, я тебе уже сто раз твердил, так же обречён, как и все остальные твои затеи. И мои тоже. Никогда не поверю!

— Что ж… К сожалению, ты прав. — Я рассказал, как обернулось дело, как согласился на подачку, на это «Первомайское поздравление».

— Хреновина, — констатировал Левка. — Уноси ноги, пока не поздно.

— А ты бы смог отказаться?

Левка яростно дохлебал солянку, отодвинул от себя тарелку.

— Я уже ото всего отказался.

— То есть?

— Видишь ли, я даже тебе не говорил. Но теперь уже можно — добился разрешения, уезжаю.

— Ладно тебе! Ну и шуточки у вас сегодня с Галкой! С ума сошли?

— История покажет. — Лицо Левки стало таким же чужим, грубым, как лица Гали и Машеньки. — Обрыдло. Все. Вплоть до погоды. Есть страны, где вот сейчас, в ноябре, купаются в море.

— В Израиле, что ли?

— Еду туда, но я, естественно, сделаю все, чтобы оказаться в Штатах.

— Это серьёзно?

— Еще как! Завтра мы с Галей разводимся. Фиктивно, конечно. Ее пока не пускают — работала в «ящике». Ничего! Через какое‑то время устроюсь — пришлю им вызов.

— Какой вызов? Какие Штаты? Ведь это же ты с самого начала, ещё когда мы только познакомились, только начали учиться на режиссёрских курсах, именно ты твердил о неотделимости судеб каждого из нас от судеб России. Все эти семь лет занимался Карамзиным, Ключевским, Соловьевым, вынашивал сценарий о Ходынке, той же России. В чём дело? Что изменилось?

— А ничего особенного, — сказал Левка. — Знаешь, у младенцев со временем выпадают молочные зубы… Так и у меня — махал молочными крылышками, шумел, а потом раз — и отпали.

— Ну, понятно, столько лет без работы, устал, вечное безденежье…

— Все так, старина, да не в этом суть. Между прочим деньги кое–какие последние месяцы появились, нашёл я себе все‑таки экологическую нишу благодаря ипподрому. — Он понизил голос. — Здесь орудует банда, связанная с наездниками. Смотрю, что ставит один тип, и делаю то же самое.

— Погоди, не отвлекайся. Стоило ли вести бескомпромиссную жизнь, штудировать Ключевского?

— Стоило, — сухо ответил Левка. — Хотя бы для того, чтобы убедиться: той России не существует. Все, о чём они писали, начиная с Гоголя, если и было, то исчезло от одного только смешения с другими народами. Какая там особая миссия! Все на поверку оказалось религиозным сиропом, в который влип и Достоевский, и тот же Тютчев. Вместо «святой земли» — Нечерноземная зона, откуда чапают колхозники.

— Минуточку, кто войну выиграл, кто стал сверхдержавой?

— А чего хорошего от сверхдержавства? Термоядерное противостояние? Древний Рим тоже был сверхдержавой, пока не смешался с варварами, и куда делись эти древние римляне, ищи–свищи вместе с их империей. — Он помолчал, потом залез во внутренний карман пиджака, достал оттуда сложенную вдоль школьную тетрадку. — Я сам хотел повидаться. Звонил тебе утром, давно хочу поделиться открытием, был все‑таки один трезвый человек. Послушай, что он пишет: «Мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человечества, ни к Западу, ни к Востоку, не имеем преданий ни того, ни другого. Мы существуем как бы вне времени, и всемирное образование человеческого рода не коснулось нас». А вот ещё: «Дома мы будто на постое, в семействах как чужие, в городах как будто кочуем».

— Почему не имеем преданий? А былины? А «Слово о полку…»? Не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку? Наверное, правильно, да только в этом есть особая роль. Кто прикрыл Европу от монголов? И, если говорить серьёзно, кто действительно спас мир от Гитлера?

— Потерпи. И имей мужество унять свой поток штампов. Былины, былины… А где наша «Илиада»? Где «Махабхарата»? Дослушай. Выслушай хотя бы одну, последнюю цитату: «Мы растём, но не зреем; идём вперёд, но по какому‑то косвенному направлению, не ведущему к цели».

— Цель‑то, по крайней мере, есть, — сказал я, не желая признаться в том, что последняя фраза произвела на меня впечатление. — Все‑таки кто же это?

— Чаадаев, «всевышней волею небес окованный на службе царской»…

— А зачем ты мне все это читал?

— Для твоего же блага. Ты‑то уж точно здесь погибнешь.

— Посмотрим. Готовишь себе оправдание. Ведь мы уже слышали нечто подобное, когда провожали то Мишку, то Андрея, то Отара.

— Генку с Валей, — добавил Левка, убирая тетрадь в карман.

— Да, и Генку с Валей. Я помалкивал, но всегда в душе думал, что это дезертирство. Им было наплевать, что станет со страной, которую они оставляют.

— И мне тоже, — перебил Левка. — Мы с тобой не можем ничего изменить. Я теперь хочу малого — хочу дать Машке настоящее образование, хочу снять хоть один задуманный фильм. Такой, как надо. И чтоб Галя платья да юбки для жирножопых продавщиц по ночам не шила, у неё все пальцы исколоты…

— Тогда так и говори — наплевать! — в сердцах сказал я. — Я никого не сужу, ни с кем не хочу спорить, в конце концов у каждого своя судьба, только мне кажется, большинство уезжает не для того, чтобы приехать куда‑то, а для того, чтобы просто уехать. От своих проблем, от самих себя. И обвинить во всём эту же Россию.

Я подозвал официанта, расплатился. Потом подошёл к буфету, купил две коробки дорогих шоколадных конфет, одну из них отдал Левке.

— Передай Машеньке. И вот возьми, пожалуйста, свою половину денег.

— Нет у тебя моей половины, — отказался Левка. — А за конфеты спасибо.

Мы оделись в гардеробе, молча вышли на улицу. Белый город под черным небом сиротливо гонял огоньки автомашин. Захотелось опять воскресить мелодию скрипки, но она исчезла из памяти, будто и не было ее…

— Помяни моё слово, — жёстко сказал Левка, прощаясь у автобусной остановки, — однажды мы с тобой все‑таки встретимся в Штатах. Вспомнишь этот наш разговор.

Цветок фиалки. Розовый, он стоит над розеткой листьев. Я смотрю на него бездумно, оглушённый только что отгремевшим скандалом. Утром мама увидела, что отец вырезал из общей фотографии дядю Федю. Осталась только рука дяди Феди, лежащая на папином плече.

Какой это год? Тридцать седьмой?

«Никогда не поверю, — сказала мама. — Это подлость». Родители, раскаляясь, шёпотом орали друг другу страшные слова. Потом разошлись на работу, каждый в свою сторону.

А я остался.

Цветок стоит перед глазами. Пять ярко–розовых и в то же время прозрачных лепестков, в середине жёлтые тычинки с шариками на концах. Все это беззащитное. Могу дать щелбан, и он слетит со своего хрупкого стебелька… На каждом лепестке — жилки, между ними чуть проступают какие‑то квадратики. Кажется, цветок тоже пристально смотрит на меня…

Кончики лепестков начинает окружать чуть вздрагивающее марево синего воздуха, где мелькают и кружатся золотые звёздочки–вспышки. Марево ширится, разгорается. Еще доля секунды, и я вижу вспыхнувшее густо–синее сияние, как бы поддерживаемое пятью лучами, расходящимися от лепестков.

Почему зелень? Откуда зелень? Во дворе в тенистых местах ещё лежит грязный лёд. Но помню и вспыхнувшую зелень тополиных почек. Вдоль просыхающих тротуаров, мимо вековых тополей текут ручьи, промывая накопившийся за зиму песок — золотом взблескивают на дне слюдяные чешуйки.

Солнце мечется под руками хозяек, моющих распахнутые окна. Мокрая, слепящая синева неба головокружительно шатается в застеклённых оконных рамах.

Сомнамбулически застыл на припёке, прислонившись к воротам двора, пацан с увеличительной линзой. Из‑под неё вьётся восхитительно вонючий дымок прожигаемой целлулоидной расчёски.

Чуть дальше по тротуару голенастые девчонки столбиками скачут через верёвку.

Почему именно этот миг весны не исчезнет из памяти никогда? Ведь ничего не случилось. Наоборот. Минут через сорок стрясётся крайне неприятная история. И хотя говорят, что память стремится избавиться от отрицательных впечатлений, история эта тоже запомнится на всю жизнь, может быть, как ядовитый контраст к чистому пробуждению природы.