Здесь и теперь

Галино лицо стало жёстким, каким‑то солдатским, чужим. Она за плечи притянула к себе дочь. И Машенька тоже посмотрела чуждо, как‑то издалека…

Меня особенно поразило это изменение лица девочки. Я ехал в промёрзшем трамвае, медленно пробивающемся сквозь метель, и перед глазами вновь возникал танцующий человеческий цветок.

Старушка в засыпанной снегом меховой шапке тычком в бок попросила передать деньги на билет. И когда я повернулся в сторону кассы, чтобы опустить монету, я уже знал, о чём буду снимать свою короткую десятиминутную картину. Да, я уже видел её всю — яркие, цветные песни и пляски детей, таких как Машенька, а лучше — ещё младше. По крайней мере, дети будут искренни, веселы и, слава Богу, непрофессиональны!

Влившись в поток людей, густо стремящихся к зданию ипподрома, уютно мерцавшему сквозь штриховку метели жёлтыми огнями своих этажей, в уме своём я уже возражал будущему недовольству Гошева: «Да кто, кроме детей, сможет лучше поздравить иностранного зрителя?! Ребята будут непосредственны, лихи, отчаянны, заразительны в своём веселье. Это и станет лучшей пропагандой, действительно понятной без слов, без перевода!»

Я понял: если не утвердят мою идею, дающую достойный выход из положения, я вообще откажусь снимать.

Но где взять таких детей?

Черная толпа на белом, ярко освещённом фонарями снегу вязко вращалась у тридцатикопеечных касс. Дрожащий старик с каплей на носу пихнул мне свёрнутую в трубочку бумажку:

— Дай гривенник! Узнаешь, какие лошади придут.

Подскочил сизый от перепоя мужик.

— Программка нужна? Гони рубль!

Я отшатнулся от первого, от второго и попал в руки смеющегося румяного Левки — чернобородый, в распахнутом стёганом ватнике, он неожиданно вписывался в эту разноголосую мельтешню.

— Бежим, опаздываем на первый заезд!

С Левкой невозможно было слова сказать. Он быстро вёл меня вверх по каким‑то зашарканным лестницам, через полные народа освещённые залы. Потом мы сбежали вниз и опять оказались под снегом, в толпе, сдерживаемой барьером, ограждающим овал ипподромного поля. Трижды пробил колокол. Мимо промчались лошади.

— Опоздали! — Левка с досадой перелистнул программку. — Денег, конечно, нет?

— А были бы — не стал бы выбрасывать.

— Скорее выбирай лошадь во втором заезде, — перебил Левка, — вот смотри в программу, выбирай одну из этих восьми номеров и в следующем, третьем, одну из одиннадцати. Подойдешь к кассе, где написано: «Двойной», сунешь рубль, тебе дадут билет. И все дела! Держи пятёрку!

— И что дальше?

— Если твои лошади придут во втором и третьем заездах — выиграешь деньги. Ты ничем не рискуешь, я тебе эту пятёрку дарю. Только сразу все не трать. И скорей иди в кассу!

— А ты?

— А я в другую.

Я пошёл под навес, где, как портреты в картинной галерее, в полукруглых окошках касс красовались редкостно вульгарные лица кассирш. Я не любил подчиняться чужой воле, не любил занимать денег. Пристроившись в одну из многочисленных очередей, решил, так и быть, выкинуть два рубля, сразу поставить два разных варианта, а трёшку, коль Левка и в самом деле подарил деньги, оставить на жизнь. При моих теперешних потребностях трёшки могло хватить дней на пять. Можно было пять дней не брать денег у матери.

Посмотрев в программке списки, я обратил внимание на дикое для лошади название — Индустрия. Она шла под номером четыре. В третьем заезде избрал девятый номер — Тореро. Точно так же, ориентируясь на экзотические клички, я выбрал и другой вариант: два — шесть.

Когда подошла очередь, протянул в кассу два рубля, сообщил кассирше:

— Четыре — девять, два — шесть.

Сработал кассовый аппарат, и я получил два одинаковых билетика, где было одинаково напечатано: четыре — девять.

— Извините, а где два — шесть?

— Какие ещё два — шесть? Вы сказали четыре — девять, два! Я и дала два!

— Уйди, не задерживай! — злобно зарокотала очередь.

Я отошёл, досадуя, что выбросил целых два рубля на одну и ту же комбинацию.

— Не жалей, — утешил Левка, когда мы встретились у барьера, — ни те лошади не придут, ни эти. Придет, по всей видимости, семь — три. — И он показал свой билет, где было выбито именно семь — три.

— Что ж ты мне не сказал?

— Не сказал и не пошёл с тобой в кассу, потому что есть такое поверье: кто впервые попал на ипподром и поставил, должен выиграть. Знаешь почему?

— Нет.

— Потому что дьявол так заманивает людей в это славное местечко.

— А потом всю жизнь проигрывают?

— Даже не в этом дело! Они уже не могут отсюда оторваться.

— И ты, понимая всё это, ходишь сюда?

— Еще недолго осталось… — уклончиво ответил Левка и потянул меня к самому барьеру. — Заезд начался!

— Ну и где моя четвёртая, моя Индустрия?

— Увы, старина, в самом конце.

Лошади с качалками наездников промчались мимо и на повороте исчезли в клубах метели.

— А где твоя седьмая? Буду болеть хотя бы за тебя.

— В этой кутерьме ничего не видно. — Левка привстал на цыпочки, вглядываясь в противоположный конец ипподрома.

По радио объявили, что первым в отрыве от всех идёт номер седьмой.

— На неё, конечно, ставил не только я. Фаворит! — сказал Левка, не отрывая взгляда от удаляющихся лошадей, всё более похожих на стайку крыс. — Но если мой третий номер придёт в следующем заезде — смогу пригласить тебя в ресторан. Нужно поговорить.

— Мне тоже хотелось кое о чём посоветоваться. Кроме того, довольно морозно, тебе не кажется?

Левка не слышал. Перегнувшись через барьер, он жадно смотрел на лошадей.

— Моя продолжает вести!

Ипподромная толпа добродушно гудела, приветствуя победителя, уверенно приближающегося к финишу. В этот момент что‑то случилось. Левкин фаворит странно засеменил ногами, другая лошадь, обогнав его, стала нелепо прыгать, и мимо них, плавно, как во сне, тенью проскользнула третья.

— Твоя. Четвертый номер, — убито сообщил Левка. Он зябко запахнул ватник и вдруг заорал, присоединяясь к негодующему ипподрому: — Жу‑ли–ки!

— Дальше что? — равнодушно спросил я. — Мне ведь теперь, чтобы выиграть, нужен только девятый из следующего заезда?

— Совершенно верно. И ты ухитрился из одиннадцати выбрать самую дохлую скотину. Второй раз чуда не будет.

— Тогда пойдём домой! Хочешь ко мне, хочешь — к тебе. Я, признаться, замёрз, да и виски трещат.

— Раз зацепился — нужно все же дождаться. Будешь ставить ещё?

Я отрицательно покачал головой.

— А я побегу.

Пока он бегал к кассам, я ходил взад–вперёд вдоль барьера, пытаясь превозмочь начинающийся озноб, и все смотрел на мелькающих вокруг людей, вдохновлённых иллюзией дармовой наживы. Все они были разные, но общая печать мелких хищников проступала на этих лицах.

Наконец начался третий заезд. Я уже не пытался следить за лошадьми, понимал: чудо второй раз не случится. «И к лучшему, — думал я, — получу зарплату — отдам пятёрку. Лишь бы не простудиться…»

И снова толпа завопила тысячами глоток:

— Жу‑ли–ки! Аферисты!

Левка больно ударил кулаком в плечо, жарко вздохнул:

— Видел? Твоя пришла. Девятый номер!

— Я выиграл?

— Да это на тебя поверье сработало! Получишь, наверное, рублей сорок или пятьдесят.

Мне стало жарко.

— За сочетание четыре — девять сто девяносто рублей. Ровно, — объявило радио.

— Понял? Ты выиграл сто девяносто рублей! — обнял меня Левка. — Где билет? Давай получу!

Замерзшими, негнущимися пальцами я вытащил засунутые под крышку своей папки билетики.

— Да ведь у тебя их два! Одинаковых! Ты выиграл два раза по сто девяносто!

— Сколько же это? — Я никак не мог сосчитать.

Левка метнулся к кассам, прибежал обратно, сунул толстую пачку денег.

— Триста восемьдесят. Ровно.

Через пятнадцать минут мы сидели в тепле ресторанного зала, в том же здании бегов, только здесь было тихо, несуетно.

— Что будешь делать со своим богатством? — спросил Левка, когда перед нами задымилась рыбная солянка и официант, разлив водку из графинчика в рюмки, удалился.