Зверочеловекоморок

— Ох, бляха муха, — прошептал он. — Нас немного снесло. Мы попали в город.

— И что же теперь будет?

— Да ничего. Город тебе тоже стоит посмотреть. Потом пригодится.

Мы вышли на залитую солнцем улицу, где было множество маленьких магазинчиков со стеклянными витринами, заваленными барахлом, небольших кондитерских и дешевых кинотеатров. По мостовой тощие вялые лошади тащили грязные выцветшие дрожки. По тротуарам торопливо шагали необычно одетые прохожие.

— Я знаю дорогу, — сказал Себастьян. — Пошли налево. Так ближе.

И тут мы услышали колокол. Он звонил размеренно, как и подобает солидному костельному колоколу. Вскоре ему ответил другой, и совсем другим тоном, протяжно и ужасно печально; звук медленно умирал в густом от солнечного блеска воздухе. Впереди я увидел не то маленькую площадь неправильной формы, не то скверик. С левой стороны высились золотистые купола, увенчанные крестами с двумя перекладинами, — это оттуда доносился унылый колокольный звон. Справа стоял старый католический костел. Его колокол первым возвестил о начале вечерней службы.

Себастьян припустил рысью. Я едва за ним поспевал. Теперь мы бежали по узкой извилистой улочке между рядами деревянных домишек. Все они были двухэтажные, одни выкрашенные масляной краской, другие некрашеные, цвета посеревшей от времени натуральной древесины. Некоторые прочно стояли на земле, но многие кренились вперед или вбок, а их маленькие оконца и низкие двери были страдальчески перекошены. Мы поравнялись с каким-то садом, над которым возвышалась крутая гонтовая крыша с покосившейся деревянной башенкой и ржавым полумесяцем. Себастьян оглянулся, и я кивнул, давая понять, что узнаю в этом строении убогую мечеть.

Потом улочка кончилась, и мы увидели обыкновенную проселочную дорогу. Такую, как на старых картинах: песчаную, с глубокими колеями, прорытыми колесами телег. В полусотне метров от нас дорога раздваивалась; на перекрестке под деревянным распятием лежал в высокой лебеде наш знакомый петух по кличке Цыпа.

Он приподнял свои белые, похожие на бельма веки и прохрипел:

— Куда вас, ребята, черти несут?

— Только не отвечай, а то ни в жизнь не отцепится, — проворчал Себастьян, ускоряя шаг.

— Погодите, я с вами. — Цыпа стал подниматься с земли.

— Быстрее, жаль время терять, — заторопил меня Себастьян. — Скоро стеменеет, а нам еще идти и идти.

Я украдкой оглянулся. Цыпа, прислонившись к шершавому бревну, из которого был сделан крест, вопил нам вслед дурным голосом:

— Дайте взаймы пятьдесят грошей! Ах вы скряги, скупердяи, жадюги, скопидомы, сквалыги, жмоты, эгоисты паршивые! Не дадите — так прокляну, что вам земля покажется с овчинку!

Мы опять свернули налево. Дорога спускалась вниз, к реке, неслышно бегущей в зарослях ольшаника. Потом мы взобрались на пригорок, но река по-прежнему оставалась рядом. Мы ощущали ее прохладу, ее илистый запах.

— Мне они снились, — сказал я, с трудом переведя дух.

— Кто? — спросил Себастьян.

— Ну, эта белая девочка и он.

Дог, не ответив, зашагал еще быстрее. Мы пересекли луг, весь в дымке белого пуха, и увидели золотистую усадьбу.

На этот раз Себастьян описал большой круг, и мы подошли к усадьбе сзади. Где-то за спиной урчал невидимый пивоваренный завод. Железная ограда тут была запущенная, во многих местах не хватало прутьев, и их заменяли небрежно вставленные доски.

Себастьян толкнул одну из досок, на которой я заметил глубокие царапины, вероятно от его когтей. Значит, он не раз здесь бывал. Но когда и с какой целью, я все еще не знал.

Мы пролезли через дырку внутрь. В густом малиннике стрекотали серебристые сверчки, видно превосходно себя чувствовавшие в такой жаркий летний день. Между кустами пауки растянули свои прозрачные сети. Себастьян вдруг зафыркал, стал тереть передней лапой нос. Но это мало помогло. Крепкий запах малины его одолевал. В конце концов ему пришлось остановиться и основательно вычихаться.

— Ох, бляха муха, — бормотал он в коротких промежутках между чихами. — Понимаешь, старик, у меня сенная лихорадка. Весной и в начале лета, когда все цветет, я иногда просто подыхаю. Ну, еще два разочка. Апчхи, апчхи.

Платок у него, разумеется, отсутствовал, хотя в прошлой жизни он был английским лордом. По рассеянности вытерев нос крапивой, Себастьян довольно грубо выругался.

— Тсс, тихо, — прошипел он, хотя я стоял не шевелясь. — И смотри под ноги, здесь могут быть силки или капканы.

Рядом с дерева сорвалась какая-то птица. Она летела навстречу заходящему солнцу, и я не мог разобрать, ворона это, галка или фазан. Так или иначе, птица была большая и на фоне красноватого зарева казалась совершенно черной. И тут мы услыхали негромкий выстрел. С птицы посыпались черные перья, она стала заваливаться на одно крыло, а потом камнем полетела вниз. За кустами малины раздался глухой звук, точно кто-то шлепнул ладонью по нескошенной луговой траве.

— Это он, — тихо сказал Себастьян, и я сразу догадался, о ком речь. — Осторожно, на цыпочках, старик. Как бы нам не влипнуть.

Мы прокрались на зады усадьбы. Я увидел старый замшелый колодец с большим колесом и трухлявые ступеньки, ведущие на покосившуюся деревянную веранду с выбитыми стеклами. Это была северная сторона дома; солнце наверняка никогда сюда не заглядывало. Огромные древние каштаны сплошной стеной заслоняли небо. На черной холодной земле не росло ни травинки.

— Рискнем, старик? — вполголоса спросил Себастьян.

— Угу, — буркнул я.

Шкура на спине пса-изобретателя мелко дрожала, будто его облепила туча комаров. Но на самом деле он дрожал от волнения.

— Go ahead! — зарычал Себастьян и толкнул меня костлявым боком.

В несколько прыжков мы взлетели на веранду.

— Что ты сказал? — спросил я, отдышавшись.

— Ничего особенного. Так, вырвалось по-английски. Быстрей, старик, не будем терять время.

Мы осторожно вошли в просторные темные сени. Себастьян, видно, искал дверь: я услышал, как он тычется мордой в стену. Наконец что-то скрипнуло. Мы увидели квадратную комнату с алтарем и восковыми свечами. Вероятно, это была усадебная часовня. На разостланных на полу соломенных подстилках лежали зеленые недозрелые помидоры. Под окном с разноцветными стеклами стояли корзины, полные ранних яблок, кажется бумажного ранета.

Мы бесшумно протиснулись в приоткрытую дверь напротив входа в часовню и очутились в большой гостиной. С потолка свисала огромная люстра. Кроваво-красные подвески легонько вздрагивали, словно от дыхания спрятавшегося в темном углу великана. На столе красного дерева спал котенок. Наверно, в эту минуту ему приснилась большая собака, потому что он зашевелил ушками и, не открывая глаз, обнажил тоненькие клыки.

Из гостиной мы вошли в кабинет, пропахший табачным дымом и лавандой. На стенах висели старые фотографии, барометры, коллекция финских ножей, отделанные серебром двустволки. Из стоящего на письменном столе сосуда торчал пучок разноцветных перьев, вероятно подстреленных в парке птиц. Рядом лежал открытый анатомический атлас. Я увидел страшную фигуру человека с ободранной кожей, обнаженное сердце в очерченной красным школьным мелком рамке и около этой рамки жирный восклицательный знак. Поперек атласа белела тоненькая шпажка для игры в серсо.

Себастьян тоже с испугом смотрел на этот атлас и белую шпажку.

— Она здесь, рядом. В соседней комнате, — услышал я вырвавшееся из его сдавленного горла шипение.

Я видел, что Себастьян страшно нервничает. По мягкой лоснящейся шкуре то и дело пробегали судороги — казалось, дог пытается стянуть ее через голову, точно толстый свитер. Черные губы комично дрожали, левый глаз непрестанно подмигивал. В этом было что-то ненормальное. Еще одна странная загадка.

Неверным шагом Себастьян подошел к дубовой двери и прижался к ней носом. Я понял, что он осторожно толкает дверь, постепенно усиливая натиск. В конце концов, должно быть, образовалась щель, потому что пес приложил глаз к дубовому орнаменту чуть повыше дверной ручки. И застыл с нелепо поднятой, конвульсивно подрагивающей лапой. Впечатление было такое, будто Себастьян нежно поглаживает какой-то драгоценный предмет. Где-то за окном гомонили ласточки.