Падение

Кошка теперь не оставалась при нем, а только иногда заходила в комнату и все обнюхивала, а он со страхом думал, что должен и с ней что-то сделать. Постепенно голуби привыкли к нему. Как только он, поднявшись на крышу, рассыпал накрошенный хлеб, они в ныряющем полете слетали к нему и садились на крышу совсем близко от него. Он следил за ними, примеривался – и наконец поймал одного. Голубь был белым и чистым. Он держал его, дрожа и задыхаясь от возбуждения. Потом спустился с голубем вниз, посадил его в клетку, закрыл дверь, чтобы не вошла кошка, и, стоя возле клетки, смотрел, как голубь семенит мелкими и частыми шажками, словно ища выход. А он наслаждался, глядя на это.

Ему было радостно, и от радости он подошел к зеркалу. Он увидел прояснившееся лицо, пробившуюся бороду, растрепанные волосы и настороженный взгляд. Лицо раздваивалось трещиной, и половинки его были очень знакомыми. Он заснул.

Пробуждение было настоящим пробуждением. Оно несло не опустошенность, не смутное ожидание, не безразличие, а радостное возбуждение от достижения желаемого и от сознания превосходства. Время было за полдень. Он нашел остатки сухого хлеба и сыра, показавшиеся ему уже негодными. Часть хлеба он размочил и положил перед голубем. И ушел из дома. Во дворе стояла тишина, словно все уснули от жары. На улицах было жарко и пустынно. Страдая от голода и жажды, он пришел к теткиному дому. Тетка сразу же проснулась, ласково встретила его и поставила перед ним большую чашку с сэркешире [8]. Он был голоден и хотел попросить у тетки денег, но ее сочувственные взгляды были ему неприятны, потому что он не хотел, чтобы его жалели. А тетка выказывала такое сочувствие, что он, не дожидаясь ее вопроса, сказал, что хорошо пообедал; взаймы тоже раздумал брать и ушел. Вернувшись домой, доел хлеб и сыр.

Вечером он пришел к своему бывшему мастеру и попросил работы. Мастер спросил:

– Поправился?

– Все в порядке.

Мастер посмотрел на него и сказал:

– Борода отросла.

Он бессознательно провел рукой по лицу. Мастер сказал:

– Ладно. Завтра выходи, – а сам все смотрел на него. Он отметил про себя, что, пока говорил с мастером,

остальные рабочие молча наблюдали за ним. Он ушел.

По дороге домой мысль об их странном поведении преследовала его. Он даже подумал было вовсе не выходить завтра на работу, чтобы не видеться с ними. Но потом счел эту мысль пустой и мелкой.

Возвратившись домой, подошел к голубю и долго смотрел, как белеют его перья в темноте комнаты. Потом зажег лампу. Очень хотелось есть, но у него ничего не было. Он думал о том, что завтра он начнет работать и теперь ни в ком не будет нуждаться. Что ему теперь до людей! А он вынужден в такую жару спать в комнате. Припомнил, как его прогнали с крыши и как странно смотрели на него в мастерской. Было и вправду очень жарко, к тому же хотелось есть. Он посмотрел на голубя. Тот беспокойно ходил по клетке легкими мелкими шажками. Он подошел к пленной птице, просунул пальцы между прутьями и хотел дотянуться до хвоста или лапок голубя, но голубь каждый раз отступал вглубь. Ему понравилась эта игра – пугать голубя, вынуждая его держаться подальше от прутьев, посреди клетки. Утомившись, он прилег, но не уснул и до утра слушал беспокойное кружение запертого голубя; теперь ему уже хотелось с завтрашнего дня начать работать.

Работая (а работа давала ему уверенность в себе и позволяла постоянно предаваться одним и тем же однообразным, уродливым, убогим мыслям), он полностью уходил в себя, окружающие сторонились его. Он слышал, как они тихонько переговаривались, поглядывая на него, и по взглядам их он догадывался, что они считают его больным, повредившимся в уме. Это его обижало, но он убеждал себя сделать вид, что не слышит, не видит, что дела ему нет до них; и так, обращаясь за помощью и защитой к самому себе, вновь обретал уверенность.

Вернувшись домой, он тотчас подходил к голубю и устало следил за его беготней, слушал его охрипшую воркотню и сам мучился ночной духотой, все время помня, что и его тоже загнали в комнату. И так до утра, полусонный-полубодрствующий из-за духоты, жужжания комаров и метаний голубя.

И теперь, уже уверенный в себе, он напивался и проводил половину ночи в квартале проституток среди бесстыдного смеха, распутных песен, пьяного возбужденного шатания. Но даже эти падшие девицы, которые все, чем обладали, предлагали другим, не оставляли ему ничего, кроме тела, ослабшего от пьянства, головы, отяжелевшей от сна и неосуществившегося желания; все это он уносил с собой домой. В своем новом ночном пристанище он все равно оставался один, хоть и был среди людей. Он устремлялся к женщинам, хотя лиц их не узнавал и не видел (и не видел, что все они – лишь полускрытый образ другой женщины). Ему хотелось причинять им боль, чтобы показать свою силу и поддержать свою уверенность в себе (но не мог этого сделать), возместить всю свою прежнюю немощь и бессилие, истребить все эти образы, уничтожить их обладательниц, чтобы высвободить желанное лицо, завладеть им. Но он не находил его, а все лица вокруг были незнакомыми, и все смотрели на него равнодушно или презрительно, и если кто-нибудь к нему обращался, то слова были сухими и насмешливыми. Так тянулись ночи, а под утро он возвращался в свою комнату и смотрел на голубя, белеющего в темноте, слушал, как он топчется в своей тюрьме; и, глядя на него, он не знал – злиться ему на то, что люди загнали его в угол, или радоваться, что он ото всех избавился. И сила его таяла, душа ветшала, гнев душил его, и до утра он мучился, не в состоянии ни заснуть, ни проснуться как следует. Потом наступало утро, все соседи – мужчины, женщины, дети – спускались с крыши, и начинался день, со своими делами и заботами, а потом снова наступала ночь, – но ни на минуту не останавливалось кружение его замкнутой в тесноте мысли. А голубь все так же кружил по запертой тесной клетке и отказывался от хлебных крошек.

Но вот наступила ночь, жаркая и душная, как никогда; на сердце была тяжесть, дыхание ослабело – и вдруг он учуял слабый и мягкий запах влажной земли, а вслед за этим услышал (а ему показалось, что он уже слышал это чуть раньше), как редкие капли дождя лениво падают на листву деревьев и на землю. Он встал, выглянул в окошко, увидел заблестевшие камни мостовой и услышал голоса соседей, разбуженных дождем. Он наслаждался покоем и утешением, снизошедшим к нему с этими каплями дождя, слушал, как просыпаются соседи, спящие на крыше, и зависть к ним постепенно проникала в его душу. Внезапно молния, словно блеснувшее острие клинка, рассекла темноту. В следующий миг ее уже не было, капель становилось все больше, по небу прокатился раскат грома, и хлынул ливень.

Частые косые струи дождя тяжело падали в уличный проем между высокими стенами домов, освещенный слабым светом фонаря. Он слышал жалобы, суету и ругань соседей, торопящихся вниз по лестнице; бурная радость охватила его, он дрожал, смеялся, он побежал к двери, откинул задвижку, бросился к лестнице, навстречу соседям, которые, ругаясь спросонья, спускались вниз со своими намокшими одеялами, держа детей на руках.

Он поднялся на крышу. Уходили последние соседи, а ливень не прекращался, он становился все сильней, и снова, разорвав темноту, сверкнула молния, вслед прокатился гром, дождь застучал сильней, а он смеялся – и не одними губами, и не только внутри себя, но смехом, переходящим в крик, вырвавшимся из самой глубины его существа. Глина, которой была обмазана крыша, намокла, стала мягкой и липкой, а вода струилась, устремляясь к водосточным желобам, и косыми струями с шумом низвергалась вниз. Но ливень начал слабеть. Он чувствовал, как усталость вновь наваливается на него; во всем теле одна только усталость и осталась. Он стоял измученный и промокший, и смех его звучал как бы со стороны, словно это смеялся кто-то другой. Дождь, редея, превращался в разрозненные капли, и победный хохот, наполнявший ликованием его одиночество над безлюдьем городских крыш, постепенно затихал, сменяясь гнетущей тишиною. Потоки воды в желобах иссякли, легкие облака, отдав свою влагу, рассеивались в ночном небе, и где-то за горизонтом перекатывались далекие раскаты грома.