Везунчик Джим

— Понятно, — шмыгнул носом Бисли. — Ты раньше не рассказывал.

— А ты не замечал, как часто мы приспосабливаемся к тому, что нам особенно ненавистно? — спросил Диксон, но Бисли, продолжая пыхтеть трубкой, уже поднялся. Диксоновы взгляды на Средние века как таковые подождут до лучших времен.

— Мне пора, — сказал Бисли. — Приятного тебе времяпрепровождения с творческими личностями. Смотри не напейся и не выложи старику Недди то, что выложил мне. Счастливо, Билл! — Аткинсон не соизволил ответить, Бисли не соизволил закрыть за собой дверь.

Диксон бросил «до скорого», выждал несколько секунд.

— Билл, ты не мог бы оказать мне услугу?

Ответ, как ни странно, последовал незамедлительно.

— Смотря какую, — скривился Аткинсон.

— Будь добр, позвони мне вот на этот номер в воскресенье часов в одиннадцать утра. Я буду на месте, мы поговорим с минуту о погоде, и все. Но если вдруг трубку возьмет кто-то другой… — Из прихожей донеслись непонятные звуки, Диксон замолчал, больше ничего не услышал и продолжил: — Так вот, скажи тому, кто ответит, что нагрянули мои родители и ждут меня не дождутся. Вот, здесь все написано.

Аткинсон вскинул пышные брови и уставился на конверт, словно там было нацарапано неправильное решение шахматной задачи. Рассмеялся людоедским смехом и перевел взгляд на Диксона.

— Боишься, что не выдержишь, или как?

— Дело в том, что мой профессор опять вздумал устроить «концертец». Хочешь не хочешь, а надо отметиться. Но проторчать там целое воскресенье выше моих сил.

Последовала продолжительная пауза, во время которой Аткинсон привычно скользил по комнате критическим взглядом. Диксон любил и уважал Аткинсона за нарочитое отвращение ко всему, что попадало в поле его зрения, слуха, обоняния или осязания, а паче — за то, что отвращение всякий раз выходило свеженькое, с пылу с жару. Наконец Аткинсон произнес:

— Понимаю. С удовольствием помогу.

И тут в столовую вошел Джонс со стопкой журналов. При его появлении Диксон задергался: Джонс передвигался бесшумно, как и подобает потенциальному соглядатаю, и считался другом Уэлчей, особенно миссис Уэлч. Задаваясь вопросом, достаточно ли Джонс расслышал, чтобы составить представление о деликатной просьбе, Диксон нервно кивнул Джонсу. Последний не изменился в своем одутловатом, сальном лице. При Аткинсоновом «здорово, сынок» неподвижность только усугубилась.

Диксон решил ехать к Уэлчам на автобусе, чтобы избежать общества Джонса, поэтому теперь поднялся. С мыслью: «Надо предупредить Аткинсона», — однако без мысли, как это сделать, вышел из столовой. Уже на лестнице до него донеслось:

— Ну, давай рассказывай про свой гобой.

Через несколько минут Диксон с саквояжем спешил к автобусной остановке. На углу главной улицы он задержался — обозрел склоны, где последние домики с плоскими крышами и продуктовые лавки уступали место конторам, магазинам готового платья, ателье, публичной библиотеке, телефонной станции и современному кинотеатру. Далее шли высокие здания городского центра, венчаемые конусом собора. Автобусы и троллейбусы звенели и гремели, поток автомобилей извивался, распрямлялся, сокращался и увеличивался в ширину и в длину. По тротуарам сновали толпы. Диксон перешел улицу. Городская суета бодрила, наполняла сердце необъяснимой радостью. Выходные, помимо привычного сочетания предсказуемой скуки со скукой непредсказуемой, ничего не сулили, но Диксону в это, хоть убей, не верилось. Что, если одобрение статьи — только прелюдия к долгосрочному и столь необходимому везению? Что, если у Недди будет пара-тройка интересных, занятных персонажей? А не будет — так они с Маргарет удовольствуются перемыванием костей персонажам прочих характеристик. Надо, кстати, проследить, чтобы Маргарет получила максимум удовольствия, а при посторонних оно проще. В саквояже томик стихов современного поэта (по его личному мнению, поэт омерзителен), купленный нынче утром для Маргарет безо всякого повода. Эффект неожиданности вкупе с доказательством глубоких чувств и лестью, заложенной в выборе, — должно сработать. При мысли о надписи на форзаце Диксона постиг приступ тошноты, но общий настрой оказался сильнее.

Глава 4

— Разумеется, музыка такого рода не предназначена для широкой аудитории, — вещал Уэлч, тасуя ноты. — В данном случае удовольствие получают исполнители. У каждого певца — собственная мелодия. Собственная! — повторил он со страстью. — Поистине то был период расцвета полифонии, вершина, так сказать; потом наблюдался только спад, и по сей день наблюдается. Достаточно взглянуть, как расписаны по голосам такие, гм, произведения, как «Вперед, Христово воинство», этот гимн, этот типичный… типичный…

— Нед, мы все с нетерпением ждем, — позвала из-за пианино миссис Уэлч и изобразила медленное педалируемое арпеджио. — Так ведь, друзья?

Певцы еще передавали друг другу ноты, а воздух для Диксона сгустился, отяжелел, точно от опиумного дыма. Миссис Уэлч поднялась к певцам на невысокий подиум, нарочно сооруженный в музыкальной комнате, и встала рядом с Маргарет как сопрано номер два. Контральто было представлено маленькой запуганной женщиной с жидкими каштановыми волосами. С Диксоном соседствовал Сесил Голдсмит, коллега по кафедре истории, — его тенор был достаточно свиреп, особенно в диапазоне от до первой октавы и выше, чтобы заглушить всякий звук, к которому Диксон сочтет себя принуждаемым. Позади и сбоку расположились три баса, один — местный композитор, второй — скрипач-любитель, в случаях острой нужды приглашаемый в городской оркестр, третий — Эван Джонс.

Диксон пробежал глазами ряды черных точек, напоминавшие сильно разреженную синусоиду. Стало ясно: петь будут все, и до победного конца. Двадцать минут назад Диксон уже потерпел фиаско — на Брамсе. Фиаско началось с десятисекундного одиночного тенора — точнее, с одиночного Голдсмита; он дважды смолкал перед мудреным интервалом, бросая Диксона на произвол судьбы как рыбу на берег. Теперь Диксон осторожно воспроизвел Голдсмитову ноту и нашел результат скорее приятственным. Неужели трудно было спросить, не хочется ли ему поучаствовать в концерте, вместо того чтобы за шиворот тащить в музыкальную комнату и всучивать ноты?

Уэлч взмахнул гнутым артритным пальцем — точно клюнул — и грянул мадригал. Диксон не поднимал головы, губами шевелил по минимуму, только чтобы создать видимость деятельности, и читал текст, выпеваемый остальными.

Диксон покосился на Маргарет. Та распевала с явным удовольствием (всю зиму занималась с хором от местного отделения партии консерваторов). Диксон прикидывал, какие изменения в обстоятельствах и темпераментах нужно произвести, чтобы мадригал стало возможно применить к нему с Маргарет, хотя бы с натяжкой. Маргарет периодически разражалась горячими клятвами (или откровениями, какая разница); не исключено, что поэт их и имел в виду. Но если он под «любовью векам назло» разумел то, что разумел, Диксон такой любви не провоцировал, по крайней мере в Маргарет. Может, и зря; в конце концов, этим все занимаются. Жаль, что Маргарет такая безнадежно некрасивая. Ладно, Диксон в ближайшее время попытается. Посмотрим, что выйдет.

«Я в лихорадке майских дней. Дарила, верно, их», — продребезжал Голдсмит что твой трамвай. То была последняя строка. Диксон не закрывал рта, пока Уэлчев палец клевал невидимую пернатую жертву, потом захлопнул и обогатил характерным полукруговым движением головы, каким хористы провожают дирижерскую палочку. Казалось, собравшиеся крайне довольны своими успехами и жаждут аналогичного эксперимента.

— Итак, следующий номер нашей программы — это, гм, в некотором роде балет. Разумеется, под «балетом» профессионалы, гм, разумеют не совсем то, что разумеем мы, со своими скромными способностями. Да. Пассаж довольно известный. Надеюсь, что известный. Называется «Май пришел». А сейчас, если все готовы…