Наследники минного поля

Может, конечно, мы и до холодов не доживём. Что такое прямое попадание в "щель" — Алёша видел уже. И мертвых на улицах перестал бояться: угадало человека осколком — так и пролежит, чернея и распухая, пока соберутся убрать. Но о таких вещах как раз можно было не заботиться: убьет — и рассчитался. А если нет — тогда живи. Тогда крутись.

Это было, если не брать дурного в голову, весёлое дело: лазить по развалкам. Лучше всего было собираться стайкой: на предмет возможной конкуренции и драк. И очень скоро Алёша, как и остальные, ничего зазорного не видел в том, чтоб грузить на коляску и вещи, которые находил. Раз он чуть не свалился с провисших досок, доставая Мане зацепившегося там клоуна из шёлковых тряпок, с кружевным жабо. У клоуна была фарфоровая голова, и без единой царапинки, даже нос не отбился. Так он и улыбался малиновыми губами на белый свет: совершенно целенький, почти как новый.

Делились по-честному, уже во дворе. Доски растаскивали по сараям, вещи — по домам. А чтоб не волновать щепетильную маму, Алёша свою долю сносил в подвал и прятал под дрова. Азарт добытчика захватил его целиком: настоящая серебряная ложка, совсем целые мужские калоши, топорик — маленький, как раз по руке, со слегка только треснувшей рукояткой — вот какие сокровища можно было найти в развалинах! Что ж поделать, может, и наш дом разбомбят, так разве нам с того света будет обидно, что кому-то наши вещи пригодятся. Только по пустым квартирам Алеша не лазил, хотя пустых квартир, после уехавших в эвакуацию, было теперь много. И многие, сначала украдкой, а потом и не стесняясь, тащили оттуда ковры, вазы, часы и прочее. Но это всё-таки было уже воровством.

А вот разбитые магазины, он считал, глупо было оставлять без внимания. Правда, это было опасно: там орудовали не только скандальные старухи и бабы, но и серьёзные дядьки, там могли крепко накостылять. Просто удивительно, откуда такие здоровые дядьки оставались ещё в городе: казалось бы, последние мобилизации их должны были бы дочиста подмести.

Алёша чуял, что эти дядьки скоро совсем обнаглеют и будут по-настоящему опасны. Не так, как немцы, но всё-таки.

В сентябре начались дожди, хотя и ненадолго. Это был уже серьёзный знак готовиться к зиме. Алёша совершил удачную сделку: урвал из разбитого "Гастронома" две упаковки халвы и выменял на них у инвалида с Гаванной маленькую, но настоящую печку-"буржуйку". Этот инвалид на складе работал, сторожем. Чуть Алёша не лопнул, пока довез её до дому в коляске, ещё боясь, что отберут по дороге. Но все-таки довёз. Мама увидела, но ни о чем не спросила: печка была нужна. Высокую, кафельную, было дровами не прокормить.

Свою замечательную берлогу в катакомбах они забросили: было не до игры в партизан. В последний раз Алёша там был с этой шальной девчонкой и ее псом. А потом девчонка куда-то делась, и больше Алёшу не тянуло в их секретный лаз. Поэтому он удивился, когда Петрик с ним заговорил о берлоге: надо, мол, там сделать запасы, мало ли что. Катакомбы — это же лучше любого бомбоубежища.

— А если нас там завалит? — только и нашелся спросить Алёша.

— А ты знаешь место, где точно не завалит? — ответил Петрик, в лучших одесских традициях: вопросом на вопрос. И глянул ясными карими глазами, будто и вправду надеялся, что Алеша знает такое место.

В пасмурный октябрьский денёк из порта ушли последние военные транспорты, увозя и оставшуюся советскую власть. Одессу сдали румынам. С людьми и со всем.

ГЛАВА 4

Румыны поначалу произвели странное впечатление. Они прибывали в город вразнобой: на грузовиках, на подводах, на каких-то немыслимых плетёных телегах. И пешим ходом тоже. Что почему-то поражало — это что они были в обмотках. Да-да, у них вместо сапог были ботинки с обмотками, даже у офицеров. Обмотки были форменные, такого же зелёного цвета, как и мундиры.

— Это называется вояки? Это же сброд какой — то! Наши моментально выбьют отсюда весь этот цыганский табор! — разорялась во дворе мадам Кириченко. Она была вдова адвоката Кириченко, которого хоронили с оркестром и речами, и очень много о себе понимала даже после смерти мужа. Весь двор обязан был знать, как хорошо устроилась ее дочка Нюся в Москве, и у неё такой муж, что Нюся имеет домработницу и забыла, что такое чистить картошку.

Однако в Москве, видимо, совсем не скучали по самой мадам. Так что она жила одна в адвокатской квартире на втором этаже и постоянно клокотала от желания пообщаться. Была она с придурью: даже растягивая на рамах гардины или набирая у крана воду, говорила политически правильные вещи. Будто двор это было ей партсобрание. Хотя на партсобрания она не ходила. Она не была членом партии, потому что её папа, по слухам, до революции имел собственную мельницу. Так что от агитации за советскую власть выгоды ей было ни на грош. Но даже с "сумасшедшей Рохл", пока та была жива, мадам Кириченко не стеснялась заводиться: и про вредителей, которых всех надо перестрелять, и про борьбу со спекулянтами, так что непонятно было в конце концов, кто из двоих сумасшедший.

Выступала так она недолго: через пару дней прошел слух, что румыны, то ли немцы, повесили трёх человек. Коммунистов, то ли просто первых попавшихся. Прямо на базаре. Этому ещё особо не верили, но очень скоро разнеслась весть о пороховых складах, что на Люстдорфской дороге. Что туда загнали наших пленных (а другие говорили, что евреев), облили бензином и сожгли. Две с половиной тысячи. Это было до того немыслимо, до того невозможно было человеческому уму такое сочинить, что не оставалось сомнений: это правда. Сожгли. Живыми.

А на улицах и вправду появились немцы: они были в серой форме, в сапогах и с нарукавными повязками. Эти у прохожих, где какая улица, не расспрашивали, документов не проверяли, противотанковые ежи с дороги в сторонку не утаскивали. А ходили себе просто так. Очень уверенно. Со свастиками на повязках.

Появились новые газеты, где Одесса называлась частью Транснистрии. Такое слово только румыны могли выдумать, но было как-то не смешно. В газетах были указы новой власти: коммунистам немедленно явиться… служившим в советской армии немедленно явиться… за укрывательство расстрел… евреям явиться… Было ещё объяснение, кто такие евреи: независимо от вероисповедания, все, имеющие по мужской или по женской линии евреев в родословной.

Анна привела Алёшу к Мусе ночевать. Они и раньше подкидывали друг другу на ночёвку детей. Квартиры обе на первом этаже, только двор перейти. Тогда у одной руки развязаны, а дети даже довольны: компания — не разлей вода.

Анна была не на шутку испугана, потому что с утра в дверь заколотили, а когда она открыла — там стоял румынский офицер со стеком. И с ним ещё один, тоже в форме, но, кажется, солдат. И они вошли в квартиру, как к себе домой. Офицер, правда, поклонился, и что-то сказал по-румынски, так что Анна ничего не поняла. А потом, поколебавшись, попробовал на вполе сносном французском языке и явно обрадовался, когда Анна кивнула. И объяснил: их часть расквартровывают в этом квартале. И он будет на постое в этой квартире. У Анны, то есть. Он огорчен, если доставляет неудобство, но мадам понимает: война есть война. Он надеется, что они будут добрыми соседями. А денщик (этот солдат был денщик) уже затаскивал в "тёплую" комнату мешки и патефон. На обе комнаты офицер не претендовал: "холодную", проходную, он оставлял Анне. Сказал, что разрешает ей забрать нужные вещи из его комнаты и из кухни, но мебель просит без разрешения не выносить. И просит оставить денщику что-нибудь из посуды, чтоб варить пищу.

Алёша смотрел на этого вежливого офицера волком, а когда тот попытался погладить его по головке — отскочил, как укушенный. Так что Анна немедленно увела его к Мусе: от греха подальше. Алёша тоже знал французский язык вполне сносно.

— Алёша, сынок, мы потом подумаем, как быть. Я же не могу его выгнать, мальчик мой, как ты не понимаешь? Я тебя прошу: никаких выходок, будь очень осторожен. Они людей убивают, понимаешь? Не скажи лишнего, не фыркай.