Наследники минного поля

— А кузнечики? У них же есть крылышки, они могут отсюда улететь? К своим мамам, да?

И спать он хотел теперь обязательно со Светой вместе, а брыкался во сне, как футбольная команда вместе с запасными.

Тётя Тамара несколько раз ездила в город, несмотря на бомбёжки, потому что у неё были там "важные контакты", и она хлопотала об эвакуации вместе с детьми. Приезжала она запылённая, сразу же бежала к морю сполоснуться, а потом распаковывала кошёлки с невероятными вещами: однажды там была плитка шоколада для Андрейки, а уж хлеб — так каждый раз. И мыло, и мясные консервы. И кожаные ботинки на зиму, Андрейке чуть великоваты, но у мальчиков ножки быстро растут. Однажды она пришла уже заполночь, очень расстроенная: ей обещали места на пароходе "Ленин", и в самый последний момент сорвалось. Детей она ни разу с собой не брала:

— Знали бы вы, что там делается! Румыны Беляевку взяли и воду перекрыли. Весь город бегал до колодцев и назад! А потом наши прорвались и пустили воду. Только, говорят, наши там долго не продержатся. А разбомбили сколько, страх смотреть. А фронт теперь, где Лузановка. Светик, ты знаешь, где источник? Будем оттуда воду таскать, а то не выкрутиться.

Источник бил внизу под обрывом, в соседней бухточке. Надо было пройти долгой жаркой тропинкой, заросшей полынью, спуститься по врезанным в глину ступенькам, кое-где даже проложенным обрезками досок. И там, из голубоватой глины, лились холодная струя. Вода была невкусная, железистая. Но другой всё равно не было. Вёдра тетя Свете поднимать не разрешала, а дала два молочных бидона, и маленькую кастрюльку на веревочке для Андрейки. Воду таскать — это была теперь их работа.

— Не спешите, зайчата, целый день на это есть! — напутствовала их тётя Тамара. На электричество она больше не надеялась и потому соорудила плиту из кирпичей перед крыльцом. Фонтан тоже бомбили, так что кирпичи надо было таскать всего лишь за полкилометра. Их на разбитых дачах было валом, как и обломков дерева, которые шли на топливо.

На этой кирпичной печке тётя сооружала замечательные блюда: смородинные кисели, оладышки из кукурузной муки с крыжовником, какие-то компоты, а когда подошло время для шелковицы — то даже и варенье. Света с Андрейкой бессовестно ели досыта, а тетя Тамара только радовалась:

— Ой же, какие вы у меня стали красавчики!

Гав на даче затосковал: то ли от мамалыги, то ли от крыжовника. Такая громадина, как ни крути, требовала мяса, а с этим было всего сложнее. Он стал скулить и проситься с дачи: не привязывать же его было, в самом деле! Пес вольный, сам в собаки навязался, может, сам что-то и раздобудет. Света чмокнула его в нос и отпустила:

— Гуляй, Гавчик!

Он пропадал полтора дня и вернулся с круглыми боками и стыдливой миной. Что он жрал, он, разумеется, не рассказывал, но явно был доволен, что этого с него и не спрашивают. А столько убитых лошадей лежало на дорогах, и не только лошадей, что Света ни капельки не огорчалась на отсутствие у собак дара речи. Этот дар и для людей в последнее время оборачивался непонятно чем.

Например, вернулся на дачу сосед тети Тамары, тот, у кого были яблони-скороспелки. Со всей семьей и ещё с друзьями, чей дом на Ольгиевской разбомбило. Он был такой очкастый дядечка, с бровями домиком и мопсиковым лбом, ужасный интеллигент, и дети его были тихие, с толстыми белыми щеками, и тоже в в очках. И каждую фразу он начинал с "позвольте". Так он и со Светой говорил:

— Позвольте, это та самая Светлана? Очень, очень рад познакомиться! Премного о вас наслышан… — и прочие такие взрослые и бессмысленные вещи сыпались из него, как из управдома Зуйкова, но на старомодный манер. Как в любимых мамой романах Крашевского с польскими буквами: только когда забыть, что они польские, они начинали складываться в полупонятные слова. "Проше пани", например, или "як Бога кохам".

Но стоило ему поговорить с тётей Тамарой — и она уже рыдала на своем топчанчике, куда переселилась с кровати с шариками. Как мама от тех романов. И Света, осторожно ступая по половичку вымытыми без напоминания на ночь ногами, перебегала к ней, и лезла под полосатую скатерть, бывшую теперь простыней:

— Тёть Том, ну что? Он вас обидел? Он за яблоки передумал, да? И сердится, что мы столько съели?

А тетя прижимала её к сладко пахнущему плечу и, забыв непроходимую пропасть между взрослыми и детьми, жарко шептала:

— Вы ж меня спасли, деточки мои, зайчики, а я ещё, дура, думала, что я вас спасаю! Светик, ведь никто, ты понимаешь, никто, ни один не спасся!

И Света, из невнятных слов (когда взрослые плачут — они ничего не упрощают, а, наоборот — усложняют как попало), должна была понимать: пароход тот самый, на котором ей обещали место, подорвался на мине не выходе из залива, а тётя Тамара на нем бы была, если б не затруднения с документами детей. Потому что доказать родство почти невозможно, а если через врага народа — то совсем невозможно, а оформлять опекунство или усыновление времени не было. И вот пароход отчалил без них, и затонул, а они все живы, и завтра будут варить варенье из жорделей, это такие дикие абрикосы вдоль дороги, и слава Тебе, Господи, за детей, что Ты послал во спасение от того парохода и от той мины. И аминь, и завтра пойдем за жорделями, а мама вернется, и все вернутся, и заживем — пир горой!

Андрейка с утра идти за жорделями не пожелал: он нашёл пещерку в обрыве и хотел там играть в разбойника. И сейчас он перенесёт туда сокровища и всякую еду, и пускай тётя Тамара даст ему одеяло, а лук и стрелы у него у самого есть. Тётя рассмеялась и одеяло дала.

— Беги, разбойник!

Что Свете больше всего в тёте нравилось — это отсутствие всякого занудства. С ней было всё можно, а все дела делались легко и красиво, вроде как сами по себе. Вот и сейчас тётка, как будто и не жарко ей, стоя на четвереньках в оранжевом платье с цветочками, раздувала невидимый на свету огонь в кирпичной печке: варить картошку. От избытка чувств Света тоже стала на четвереньки и потерлась щекой о тётино загорелое плечо.

— Тетечка Тамара, как я вас люблю за ваше легкое поведение!

Тетка растерянно глянула, будто её ударили, и Света почувствовала, что сморозила не то. Попыталась объясниться:

— Ну… что вы никогда не ругаетесь… и разрешаете…

Каким-то образом это уладило дело, потому что тётя, не дослушав, захохотала, как сумасшедшая. А отсмеявшись, хлопнула Свету по попке:

— Марш за водой, дурачок мой! Одна нога здесь — другая там.

Свете было скучно идти одной, источник был все-таки неблизко, и она уговорила Андрейку, что разбойники тоже воду носят. И они пошли. Когда нибирали бидоны, Андрейка поскользнулся на голубой глине, шлёпнулся и весь перемазался, пришлось его срочно отмывать. И тут как завыло, как грохнуло со звоном, и целый кусок обрыва, прямо рядом с ними, ломтем отвалился в воду. Света повалилась на теплую гальку, прикрывая плечом братишкину голову, и тут завыло ещё и ещё, и каждый раз казалось, что летит прямо в них, но разрывалось в других местах, и конца этому не было. Света уже и бояться устала, когда вдруг стало опять тихо.

Они ещё немного полежали, вжимаясь в округлые камешки с синеватыми прожилками. Уж очень страшно было встать: вдруг опять начнётся? Но тётя Тамара, наверное, волновалась, так что они, набрав воды, поспешили домой. Поднявшись наверх, Света увидела, как покорёжен берег: вывороченные глыбы глины, разбитые скалы. И море тоже бомбили, видно было, где: в зеленой воде расплывались огромные мутно-желтые пятна.

Они не бежали, хоть и торопились. Чтоб не расплескать воду. А когда завернули за заросли диких маслин на "нашу" дорожку — увидели большую дыру, такую большую! И с дымом. Дачи не было совсем, только на краю дыры косо свисали кусты смородины и зацепившийся за них гамак. И соседней дачи с дядей-мопсиком и его тихими детьми — тоже не было. И тётю Тамару, они сразу поняли, звать не надо было. Тут страшно было кричать: так тихо-тихо поднимался дым из той дыры.