Леденцовые туфельки

ГЛАВА 5

14 декабря, пятница

До Рождества всего десять дней. Десять дней до нашего большого праздника, но, как назло, оказалось весьма сложно сделать то, что мне представлялось совсем простым.

Во-первых, Тьерри. Во-вторых, Ру.

Ну и путаница, скажу я вам!

После той воскресной беседы с Зози я все решала, как лучше поступить. Сперва мне очень хотелось пойти прямиком к Ру и все ему выложить, но Зози говорит, что это было бы ошибкой.

В какой-нибудь сказке все решилось бы само собой. Рассказываешь Ру, что он отец Розетт, избавляешься от Тьерри, и все становится как было; а потом все собираются на пир по случаю Рождества и вовсю празднуют. Конец. И всем сестрам по серьгам.

А в настоящей жизни так просто не бывает. В настоящей жизни, по словам Зози, некоторые мужчины даже слышать не желают о своем отцовстве. Особенно когда ребенок такой, как Розетт. Что, если и Ру не сумеет с этим справиться? Что, если он будет ее стыдиться?

Почти всю прошлую ночь я провалялась без сна. Встретив на кладбище Ру, я сразу подумала: «А что, если Зози права и он действительно не хочет нас видеть?» Но с другой стороны, зачем он тогда продолжает вкалывать у Тьерри в квартире? Знает он или нет? Я все думала, думала над этим, но так ничего и не придумала. А потому решила сегодня сходить на улицу Святого Креста и повидаться с ним.

Я подошла к тому дому, где находится квартира Тьерри, примерно в половине четвертого; я была страшно напряжена и с трудом сдерживала внутреннюю дрожь. С последнего урока я сбежала — собственно, у нас в это время самостоятельные занятия, так что, если кто-нибудь спросит, почему меня не было, я просто скажу, что ходила в библиотеку. Жан-Лу, конечно, заметил бы мой уход, но его сегодня опять не было в школе, он снова заболел, и я, начертав у себя на руке знак Обезьяны, ускользнула никем не замеченная.

Я доехала на автобусе до площади Клиши и оттуда пешком добралась до улицы Святого Креста; это широкая тихая улица с видом на кладбище. По одну ее сторону выстроились, точно огромные свадебные торты, большие старинные дома, украшенные лепниной, а по другую тянется высокая кирпичная ограда кладбища, словно отсекая эту улицу от остального мира.

Квартира Тьерри на верхнем этаже. На самом-то деле ему принадлежит весь этот дом — два этажа и огромная квартира в полуподвале. Такой гигантской квартиры, как у него, я вообще ни разу в жизни не видела, но Тьерри вовсе не считает ее большой и жалуется, что комнаты маловаты.

Возле дома не было ни души. Снаружи с одной стороны высились строительные леса, а пол в подъезде был застелен полиэтиленовой пленкой. На лесах сидел какой-то человек в каске и курил, но я сразу поняла, что это не Ру.

Я вошла в подъезд и стала подниматься. И на первой же лестничной площадке услыхала вой пилы и почуяла сладковатый запах опилок, чем-то напоминающий запах конюшни. Поднявшись еще на несколько ступенек, я различила и голоса — точнее, один голос: голос Тьерри, перекрывавший даже циркулярную пилу. Лестница перед дверью была, точно снегом, усыпана опилками и мелкой древесной пылью. Дверной проем закрывала всего лишь полиэтиленовая пленка, так что я слегка отодвинула ее и заглянула внутрь.

Ру в защитной маске специальной машинкой циклевал полы. Воздух был пропитан запахом опилок. Тьерри возвышался посреди комнаты в сером костюме и желтой каске, и у него было такое выражение лица, какое бывает у Розетт, когда она не желает пользоваться ложкой или выплевывает еду на стол. Затем Ру выключил свою машинку, стянул с лица маску, и я заметила, что вид у него усталый и не слишком счастливый.

Тьерри осмотрел пол и заявил:

— А теперь бери пылесос и все здесь как следует убери. И сразу начинай покрывать лаком. Я хочу, чтобы ты сегодня до ухода успел хотя бы один слой положить.

— Это что, шутка? Что же мне тут до полночи торчать?

— А мне все равно, — отрезал Тьерри. — Я не желаю терять еще один день. К Рождеству все нужно закончить.

И он решительно направился к выходу; меня он не заметил: я спряталась под пленкой, но я-то его лицо успела хорошо разглядеть, пока он спускался по лестнице. И выражение его мне совсем не понравилось: на редкость противное, такое самодовольное — даже не улыбка, а какая-то кривоватая ухмылка, он даже губ не раздвинул. Наверное, так ухмылялся бы Санта-Клаус, если бы вдруг решил не раздавать детям подарки, а все их оставить себе. И в эту минуту я Тьерри просто возненавидела. Не только потому, что он кричал на Ру, а потому что он считал себя лучше Ру. Это же сразу было ясно — и по тому, как он на него смотрел, и по тому, как он над ним возвышался, — словно дал ему свои ботинки почистить; а по цветам его ауры я догадалась и еще кой о чем — и это была либо ревность, либо, хуже того...

Ру сидел на полу по-турецки, спустив маску на грудь, в руке — бутылка воды.

— Анук! — Он радостно улыбнулся мне. — Ты вместе с Вианн пришла?

Я покачала головой. Улыбка сразу исчезла с его лица.

— Почему ты к нам не приходишь? — спросила я. — Ты же сказал, что придешь!

— Я просто был очень занят. — Он мотнул головой, показывая, во что превращена комната, закутанная в строительную пленку. — Ну что, нравится тебе?

— Не-а, — сказала я.

— Зато больше никаких переездов. И у тебя будет своя комната. И до школы недалеко. Ну и так далее.

Иногда мне очень хочется знать, отчего это взрослые устраивают такую шумиху, выбирая детям школу или колледж? Ведь совершенно очевидно, что дети знают о жизни куда больше, чем их родители. И почему взрослые всегда так усложняют жизнь? Почему не могут в кои-то веки взять и упростить ее для себя?

— Я слышала, что тебе Тьерри говорил. Он не должен так с тобой разговаривать! Он думает, что гораздо лучше тебя. Почему же ты не пошлешь его ко всем чертям?

Ру пожал плечами.

— Мне тут платят. И потом... — я заметила, как блеснули его глаза, — я, может, и сам скоро не выдержу и окончательно разозлюсь.

Я села на пол с ним рядом. От него пахло потом и опилками; все вокруг, как и его плечи и волосы, было усыпано опилками. Но кое-что в нем все-таки изменилось, хоть я и не сумела определить, что именно. Взгляд стал другим: более веселым, что ли, более живым, полным надежды, — когда он приходил к нам в chocolaterie, он совсем иначе смотрел.

— Ну что, Анук, могу ли я чем-то помочь тебе?

«Скажи Ру, что он и есть отец Розетт». Да. Верно. Но, как всегда, легко сказать... А вот когда до дела дойдет...

Я послюнила кончик пальца и изобразила на пыльном полу знак Госпожи Лунной Крольчихи. По словам Зози, это мой знак. Кружок, а внутри его кролик. Который якобы похож на молодую луну; это символ любви и новых начинаний; вот я и подумала раз уж это мой знак, то пусть хоть он попробует оказать на Ру какое-то воздействие.

— Что случилось? — Он улыбнулся. — Почему ты молчишь? Язык проглотила? Или его тебе кошка откусила?

Возможно, на меня подействовало именно слово «кошка». Или, может, я просто не очень-то умею лгать, особенно тем, кого люблю. Так или иначе, этот вопрос, который чуть не прожег мне дырку в языке после того разговора с Зози, сам вырвался у меня изо рта...

— А ты знаешь, что ты — отец Розетт?

Он молча уставился на меня. Потом переспросил:

— Что ты сказала?

Я видела, что он потрясен до глубины души. В глазах у него было смятение. Значит, он действительно ничего не знал, но по выражению его лица не было заметно, что он так уж рад этому известию.

Я, опустив глаза, смотрела на пол, на знак Госпожи Лунной Крольчихи; потом взяла и нарисовала с нею рядом сломанный крест — символ Красной Обезьяны Тескатлипоки.

— Я знаю, что ты подумал. Розетт, конечно, маловата ростом для четырехлетней. И слюни еще порой пускает. И ночью часто просыпается. И она кое в чем всегда соображала медленно — ей, например, не хотелось учиться разговаривать или пользоваться ложкой. Но она действительно очень забавная... и очень-очень милая... и если ей дать возможность...