Люпофь. Email-роман.

А чтобы ты и после этого не утруждала округлением свои прекрасные (sic!) глаза, переведу-размажу в прозу: когда мы были вместе, ты не раз и устно, и письменно утверждала-повторяла убеждённо и, казалось (тогда) искренне, что любишь меня как мужчину (читай — любовника), человека (личность) и писателя. И вот, как оказалось, своему суслику и, вероятно, самой себе ты теперь объясняешь-оправдываешься, что ты меня не любила, а вернее любила ВЫДУМАННОГО меня: то есть, как ты, скорей всего, поясняешь, мол, как любовник он был — так себе, как человек — полный ноль, ну и, разумеется, никакой не писатель, а обыкновенный и типичный барановский графоман… Да, дескать, можно разве такого любить?!

Хотел бы съязвить «спасибом», да не получается. И мне бесконечно жаль, что ты опустилась до такой совершенно несправедливой и совершенно излишней гадости. Поверь, он бы сильнее зауважал тебя и твою любовь к нему, если бы ты как раз не стыдилась нашей с тобой любви, а подчеркнула, что да, ради него ты разлюбила меня, хотя казалось, что горячее и сильнее любви не бывает. А так — какая ему радость и гордость от того, что он победил в соперничестве с «импотентом», «полным ничтожеством» и «примитивным бездарем»…

Ты абсолютно будешь права, утверждая, что я просто смешон. Самое горькое, что смешон я был уже 29 декабря — как только прикоснулся к тебе и, забыв про свой возраст, начал идиотски лыбиться и гнусно маслить взгляд…

P. P. S. Впрочем, если этот 17-летний мальчик сумел заменить меня ВО ВСЁМ, значит, я действительно полный ноль и ничтожество.

Прощай.

Хватились Домашнева не сразу.

Дарья Николаевна решила, что благоверный-предатель перебрался на съёмную квартиру и плавает там в очередном глубоком запое. В университете до 12 января были новогодне-рождественские каникулы, а потом ещё несколько дней профессора Домашнева особо уж не искали, предполагая с ухмылками и саркастическими смешками, что, мол, понятно — опять и снова… Алина, естественно, была оскорблена в своих лучших чувствах шпионством-подглядыванием Алексея Алексеевича и его «жирными» комментариями к её переписке с Колей.

К примеру, мэйл от 11 декабря с комментариями Домашнева выглядел так:

Моему Колечке, 11 декабря, 23–58 (Признание в любви!)

Коленька! Я — самая счастливая на свете, потому что любимая тобой и живущая ради и во имя тебя! Ты — моя жизнь, моя судьба! (Ох, как это знакомо!) Сегодня меня как никогда тянуло к тебе: тело соскучилось по твоим прикосновениям, глаза — по твоим взглядам, губы — по поцелуям… Матрёна — сам знаешь, по кому (истосковалася вся!!!). (Фу!) Я полностью проросла в тебя, сквозь тебя, внутрь тебя… Человечек ты мой, родной, будь всегда рядом! Люби! Жди! Зови! Тоскуй! Снись! Шепчи! Кради! Целуй! Обнимай! Ласкай! Входи!.. (Ещё раз — фу!)

Ночью буду вся заполнена тобой! Встретимся в нашем сне!

P. S. Спасибо, что сегодня не побоялся выполнить мою предоргазмическую просьбу — ОСТАТЬСЯ ВО МНЕ ДО КОНЦА! Не бойся, малыш, я ж говорю — ещё один малыш нам пока не грозит: у меня завтра крантик откроется… (Речь, как можно понять, идёт о том, что наша Дымочка решила рискнуть и не только со мной без презерватива трахнуться… Для ускорения процесса, что ли? Ну и как — сумел он хотя бы за полчаса кончить-управиться?!)

Твоя девчушка.

(Вот именно — девЧУШКА).

Однако Алина к концу января всё же превозмогла свою обиду, всерьёз забеспокоилась. Она даже звонила пару раз Дарье Николаевне, но лишь нарвалась на оскорбления. Дозвонилась в конце концов и до сестры Домашнева в Сибирь, но только переполошила родственников пропавшего Алексея Алексеевича…

В конце концов, университетское начальство обратилось с официальным заявлением в органы о розыске пропавшего без вести профессора Домашнева, а экс-супруга и экс-любовница, каждая независимо друг от дружки, пришли к выводу, что их некогда любимый человек напрочь порвал с прежней жизнью и перебрался, как не раз в загульные дни грозился, к другу Петру Антошкину в столицу и живёт там под чужим именем (что в наши времена труда не составляет) или…

Или, вот именно, «или»: Дарья Николаевна даже по доброте душевной, уже спустя месяца три, при очередном посещении церкви заказала, взяв грех на душу, сорокоуст по заблудшей душе бывшего своего мужа раба Божьего Алексея…

Сдав летнюю сессию и съездив со своим Коленькой на Юга (опять в Геленджик), Алина Латункина укатила до конца лета на практику в детский оздоровительный лагерь воспитателем. Она предлагала и Коле бросить на время свой базарный чай-кофе да завербоваться в лагерь хотя бы рабочим кухни (вот уж покайфовали бы на природе!), но Колька свой малый рыночный бизнес, боясь конкуренции, оставить не решился. Ну и дурак!

Волею случая в том же тинейджерском лагере физруком оказался доцент с университетского спортфака Дмитрий Иванович Белгородский — вполне гарный мужчина тридцати с чем-то лет, уехавший из города, как вскоре выяснилось, дабы переварить семейную трагедию: от него ушла жена. Вскоре он стал для Алины просто «Дмитрием», затем «Димой» и наконец просто — «моим Димочкой».

Уже в разгаре осени и своего романа они шли как-то по Центральному рынку. Этот субботний день — 15 октября — был ужасным: тучи нависли прямо над головами, то и дело из них начинала сыпать какая-то гнусная морось, сдуваемая ветром. Но настроение у Алины было о-го-го: её Димочка только что подобрал-подарил ей в ювелирном чудные золотые серёжки в виде сердечек и обручальное кольцо забугорного образца — с бриллиантиком. Прелесть подарок к трёхмесячному юбилею их отношений! Алина, пробираясь вслед за Димочкой сквозь рыночную толпу, то и дело на ходу вытягивала вперёд правую руку и любовалась кольцом, а затем притрагивалась то к одной, то к другой серёжке в ушах. Улёт!

И тут ей словно острая заноза в сердце впилась — чей-то отчётливый голос сквозь базарный гвалт:

— Да-а-а, двадцать один год ей только-только исполнился… Умерла!

Она глянула вбок и охнула: на ступеньках кафешки-забегаловки сидели двое пьяных бомжей с пластмассовыми стаканчиками в лапах, и в одном из уродов сквозь грязь и заросли бороды проглянули до ужаса знакомые черты… Домашнев! Он вскинул на неё мутные глаза, тоже вздрогнул и даже сделал попытку вскочить, но рука соскользнула по грязи.

— Ну ты, Профессор, даёшь! — ухмыльнулся друг-товарищ. — Каждый день по сто раз одно и то же! Придумай чего поновей… Пятнадцатилетние тебя не любили, а? Ха-ха-ха!

— Дымка! — окликнул её нетерпеливо Дмитрий. — Ну что ты отстаёшь? Нам ещё мясо на шашлыки купить надо!..

Алина стиснула зубы, прижала руки к груди и, наклонив голову, прошла…

Алексей Алексеевич Домашнев проводил протрезвевшим взглядом Алину, хотел глотнуть, но заметил, что раздавил стаканчик. В пузырьке «Настойки боярышника» оставалось ещё больше половины.

— Да, она умерла…

— Чего, чего? — не расслышал брат-собутыльник.

Профессор не ответил, приложил горлышко к губам и медленно выцедил жидкость до самого дна. Оторвался, зажмурил крепко-накрепко уставшие глаза и вытер грязным рукавом куртки проступившие едкие слёзы…

Аптечная дрянь была ужасно крепкой.

Послесловие от автора

С Домашневым (фамилия, естественно, как и всех других героев, изменена) я знаком, но не близко. Так, здоровались при встречах и всё.

А материалы для этой грустной love story мне передал-подарил мой товарищ и коллега по литературе Пётр Алёшкин (в романе он упоминается как Пётр Антошкин). Домашнев действительно жил некоторое время у него в Москве после исчезновения из Баранова (пусть и название города останется втайне), многое ему порассказал в пьяной откровенности о своём романе со студенткой Алиной, оставил перед расставанием и дискету с love-мэйлами и просто-напросто умолял друга-писателя написать об этом роман. У него, по рассказам Петра, это в навязчивую идею превратилось. Видать, очень уж ему хотелось, чтобы остался-появился памятник его любви. Сам Алёшкин последние несколько лет работает над циклом романов под общим названием «Русская трагедия», уже вышло семь книг, и это только половина эпопеи, так что до камерной, скажем так, повести о любви у него руки не дошли бы ещё лет десять. Да притом Пётр Фёдорович хорошо знает и меня, и моё творчество (как издатель он издавал мои первые книги, с тех пор читает ещё в рукописи-распечатке всё, что выходит из-под клавиатуры моего компьютера). Он решил, что материал аккурат ложится мне в строку. Мол, был у тебя «роман-исповедь» («Алкаш» — Москва: АСТ, 2000), вышел недавно «виртуальный роман» («Меня любит Джулия Робертс» — Москва: СовА, 2005), пора написать-создать и — «email-роман». Притом, он считает, что исповедальная откровенность, свойственная моей сугубо и подчёркнуто реалистической прозе, — это средство, органичный приём для создания реального романного мира, психологически убедительной мотивировки действий героев. Он также отлично знает моё творческое кредо: без «стриптиза души» настоящее реалистическое произведение не создашь. (Тут кстати для самых тупых и непонятливых добавлю: только не надо путать реализм с натурализмом, живопись с фотографией, художественный фильм с телепередачей «За стеклом»…)