Это Америка

Молодым сотоварищам Лили по тренингу не приходило в голову, насколько она старше них — ровесница их родителей. Лиля скрывала проступающую седину, подкрашивая волосы, и выглядела моложе своих сорока восьми лет. И у нее оставалось еще достаточно энергии, чтобы выдерживать громадные нагрузки. У новичков первого года не было необходимых навыков, их обучали старшие резиденты, и Лиля многому училась у старших в повседневной практике. То и дело пищал бипер на поясе Лили — и она кидалась к телефону.

Хотя от прежнего времени в госпитале осталось только название «Еврейский», но по старой традиции в него поступали на лечение ортодоксальные евреи с прилегающей Atlantic Avenue, Атлантик — авеню. Они занимали в этом районе несколько кварталов, у них все было свое — библиотеки, школы, детские сады, но не было госпиталя, а потому они продолжали считать этот госпиталь своим, несмотря на все перемены. Лечились они только у тех врачей — евреев, которые еще оставались от прошлых времен. Больных всегда сопровождал клан родни, с ними приходил и раввин. Если больной был важной персоной, то являлся главный раввин Менахем Мендель Шнеерсон — седьмой глава любавичского движения, старик с большой седой бородой. Его почитали как Мессию и охраняли молодые сильные евреи.

Лиля дежурила в реанимационном отделении на десять больных, работы было очень много. Вместе с сестрами она металась от кровати к кровати — делала вливания, перевязки, следила за показателями мониторов у тяжелых больных. В отдельном углу лежала богатая старая еврейка. Уже две недели она была без сознания, жизнь в ней поддерживали аппаратами для дыхания и кровообращения. Таких больных называли «овощ». Возле старухи постоянно суетились несколько ее немолодых уже детей. Старшая дочь приехала из Польши, неверующая, ходила с распущенными волосами и в брючном костюме. Сыновья, рожденные уже в Америке, были ортодоксальными евреями. Их сестра несколько раз подходила к Лиле:

— Доктор, я считаю, что незачем больше мучить нашу маму, ее надо отключить от аппаратов и дать ей спокойно умереть. Вы согласны со мной?

— Может быть, вы и правы, но… я не имею права. Это делают старшие врачи по согласованию с родственниками.

К ним тут же подбегали возмущенные братья и кричали на сестру:

— Что ты такое говоришь?! Это не по нашим законам. Доктор, не слушайте ее.

Они спорили между собой, наконец сестра настояла:

— Тогда зовите раввина, и пусть он решит.

Утром послали за раввином Шнеерсоном. Пришли старшие врачи, все расступились перед почтенным стариком. Сыновья кинулись к нему:

— Ребе, скажите, что делать с нашей мамой?

Он подошел к больной, внимательно посмотрел, все понял, помолился и медленно произнес:

— Бог сказал, что вашей маме можно разрешить умереть.

Старшие доктора облегченно выдохнули и велели Лиле отключить аппараты.

Изредка хасиды приводили на обрезание детей эмигрантов из России и даже их отцов. Операцию делал хирург стерильными инструментами, но рядом стоял мохел с традиционным ножом и делал вид, что это он производит обрезание — обманывал Бога. Однажды Лиля увидела в этой толпе знакомых — парикмахера Леву Цукерштока с семилетним сыном. Рядом стояла Рахиль — мать мальчика. Он испуганно дрожал и хныкал:

— Боюсь… боюсь… не хочу… не надо…

Мать успокаивала его, а отец обсуждал что-то с хасидами. Лиля подошла. Рахиль кинулась к ней:

— Ой, здравствуйте. Как я рада, что вы тут. Я очень волнуюсь. Объясните нашему мальчику, что ему не будет больно.

Подошел резидент — израильтянин, который собирался делать обрезание, сказал мальчику:

— Не волнуйся, мы тебя не обидим. Я сделаю так, что ты ничего не почувствуешь.

Все-таки мальчик хныкал и вскрикнул, когда хирург сделал обезболивающий укол. После операции, с повязкой между ног, он все плакал, обращаясь к родителям:

— Я был такой хороший! Что вы со мной сделали?..

Рахиль стояла рядом и тоже плакала. Лиля спросила ее:

— Зачем вам это надо?

— Да это все Левка. Не знаю почему, но он вдруг прикипел к религии, ходит в синагогу, дочку отдал в еврейскую школу какую-то, она теперь требует, чтобы мы по субботам зажигали свечи и молились. Сына вот уговорил согласиться на обрезание.

— А как ваша старшая, Рая?

— Ой не спрашивайте, она все ходит в синагогу для этих самых, для геев.

Широкую американскую улыбку знают по всем миру. Но вскоре после начала работы Лиля заметила, что вокруг было мало улыбающихся лиц, чаще всего она видела недоверие и настороженность. Да и самой Лиле тоже приходилось быть настороже, приятельские контакты в таких условиях оказывались почти невозможными. От этого работать было еще тяжелей.

Госпиталь пестрел национальным составом, доминировали врачи из Индии, со смуглыми и черными лицами, некоторые в тюрбанах — сикхи. Они выдавались высоким образованием и способностями. Внешне вежливые и тихие, некоторые из них были чрезвычайно хитрыми и жадными. И они ревниво следили, чтобы индийцы были первыми во всем, чтобы их хвалили. Некоторые из них становились потом известными специалистами, индийские фамилии встречались в американской медицине довольно часто.

Вторая большая группа были гаитяне, из бедной островной страны Гаити. Они составляли единую сплоченную массу напористых рвачей, почти разбойников, во главе с доктором Мюнзаком, слабым хирургом. Гаитяне отличались примитивностью во всем — особенность их страны [90]. В лечебном искусстве они были ниже других. Удерживаться в госпитале и зарабатывать им помогала сплоченность гаитянской мафии. Стоило пациенту попасть к доктору — гаитянину, как он тут же передавал его на консультацию другому гаитянину, и так шло по цепочке от одного к другому — все для заработка. Они делали ненужные операции даже чаще, чем индийцы.

Третья заметная группа была филиппинцы — среди них было много женщин. В культурном отношении они представляли собой как бы мармеладную подошву на кожаных туфлях: выглядит почти как настоящая и на вкус сладкая, а ходить на ней нельзя — ненадежная и распадается. Такими были многие из них. Диковатые по натуре, в госпитале они враждовали между собой. С индийской и гаитянской группами они соревноваться не могли и боялись их, те их притесняли.

В госпитале, обслуживающем фактически черное гетто, было спрессовано слишком много национальностей, все резиденты были людьми иного менталитета, и это сквозило в их поведении. А американцы и вообще белые были малочисленны и незаметны.

Для старшего состава врачей госпиталь был неплохой кормушкой, за операции они получали довольно много, особенно хорошо зарабатывали на стариках, за которых платила Medicare. Они периодически делали ненужные операции умирающим старикам, которые сами уже ничего не сознавали, а родные о них не заботились. Старики не только не поправлялись, но вскоре умирали. Однако страховка оплачивала хирургам сделанные операции. Лиля впервые услышала официально принятое определение unnecessary surgery — необязательная хирургия. Ее поразило, что делалось это не по ошибке, а просто из жадности.

Раз в год, к 15 апреля, все американцы обязаны уплатить подоходный налог с доходов прошлого года. Резиденты госпиталя беспокоились, как бы заплатить по возможности меньше, и с нетерпением ждали прихода certified public accountant — экаунтанта, сертифицированного специалиста. Он делает подсчеты и подготавливает бумаги, знает, что можно списать с налогов, чтобы уменьшить платеж.

В начале апреля среди резидентов началось какое-то общее возбуждение — все были озабочены, переговаривались. Как-то под вечер в госпитале появился молодой лысоватый мужчина с толстым портфелем под мышкой. У резидентов вырвался вздох облегчения:

— Пришел, здесь он, здесь!

Это и был тот, кого они ждали. Теперь каждый вечер после работы они по очереди советовались с ним один на один, и за двести долларов он делал подсчеты. Резиденты выходили от него довольные. Лиля увидела его на третий день и удивилась — это оказался Геннадий Лавут, ее знакомый, юрист из Москвы, тот самый, который так любил шоколад. Он и на этот раз протянул ей плитку, а она воскликнула: