Политолог

Среди беломраморных стен, золотых начертаний, под горящими, словно солнца, люстрами были накрыты столы. Вздымались бокалы. Разгоряченные люди, — маршалы, генералы, герои полей и заводов, великие труженики и радетели — славили вождя, который уже произнес исторический тост за русский народ и теперь улыбался, устало и мудро взирая на соратников. Стрижайло оказался в той части зала, где собрались деятели культуры. Все изрядно выпили, наелись икры и балыков, чувствовали воодушевление и удивительную раскрепощенность, какая была в тот победный год, после великих напряжений и нескончаемых жертв.

Певцы Бунчиков и Нечаев как всегда ссорились, отнимали один у другого вкусную колбаску, называя друг друга «тонкоголосыми евнухами». Лемешев и Козловский, напротив, помирились после долгой размолвки, причина которой крылась в том, что Козловский, исполнявший партию Онегина, выстрелил в Лемешева, исполнявшего партию Ленского, не из бутафорского дуэльного пистолета, а из трофейного «вальтера», едва ни уложив беднягу на месте. Балерина Уланова что-то нашептывала певице Барсовой, обе недружелюбно поглядывали на Зару Долуханову, к которой приставал какой-то подвыпивший генерал. Михалков сочинил неприличную басню про Черчилля и рассказывал ее смеющемуся Ираклию Андроникову. Симонов, Сурков и Твардовский выпивали «на троих», заманивая в свое общество Шолохова, но тот отнекивался, уверяя, что давно не пьет. Артист Черкасов целовал руку Любови Орловой, и та пеняла ему, что не может понять, где он настоящий — Паганель или Иван Грозный. Все веселились, окружали Стрижайло своей именитой толпой, тянули к нему бокалы с шампанским.

Но Стрижайло было невесело. Он испытывал странную печаль. Казалось бы, затея его вполне удалась. Партия «Сталин» была блистательно создана. Генералиссимус вдалеке стола под горящей хрустальной люстрой был Семиженовым, который чудесным образом перевоплотился в Иосифа Сталина. Но почему так печально на сердце? Отчего страдает душа? Какую неясную весть несет ему день грядущий?

Стрижайло чувствовал, как в мочке уха слабо ноет и трепещет молекула, — та, что породнилась с луковкой сталинского волоса. Эта луковка звала к себе. Стрижайло покинул пир. Сквозь золоченые двери, огибая маршала Жукова, ударяющего «под микитки» маршала Рокоссовского, перешел в соседнее помещение, где в глубоком подземелье, в угасшем саркофаге, покоился истинный вождь. Одна-единственная живая молекула в корневище седого волоса сохраняла чувствительность среди бессчетного множества усопших молекул. Она вошла в сокровенную связь с молекулой Стрижайло, что слабо трепетала в мочке горячего уха. Стрижайло вдруг получил возможность погрузиться в дремотную память вождя, прочитать запечатленные в ней эпизоды огромной жизни, узнать тайну судьбы, которая была зашифрована мифом, искажена льстивыми летописцами, подправлена прилежными цензорами. Переместившись в молекулу Сталина, став луковкой волоска, он читал его память, испещренную таинственными письменами, которые звучали, как тихая грузинская песня «Черная ласточка».

Сталин поведал ему, что был сыном известного путешественника Пржевальского, — покидая их горную саклю, тот подарил матери невысокую изящную лошадь, и мать на вопрос соседей: «Чья это лошадь?» отвечала: «Лошадь Пржевальского». Находясь в Туруханской ссылке, он влюбился в молодую якутку, которая мазала черные волосы рыбьим жиром, вплетая в них красную ленту. Она родила сына, которому перед побегом из ссылки он надел на шею самодельный, выточенный из моржовой кости крестик. Впоследствии юноша со странной грузинско-якутской внешностью принял сан, пережил гонения на церковь, стал митрополитом и в жестокие дни сорок первого года добился свидания с отцом, — предъявил ему рукодельный крестик, после чего вдвоем, ночью, в пустом Успенском соборе, при одной свече, они молились за спасение России. Монах ушел на фронт, и погиб в окопе с панфиловцами, останавливая иконой атаку немецких танков. Отправляя в Мехико чекиста Меркадера, самолично осмотрел ледоруб, хромированный, с клеймом завода «Серп и молот», попросил разведчика: «Бей наверняка, в висок. Чтобы Лев Давыдович не мучился». После «Съезда Победителей», всем составом делегатов, состоялся выезд на речку Клязьма, где был устроен праздничный банкет. Делегаты, носившие табельное оружие, выпили лишку, перессорились и перестреляли друг друга, и он, огорченный, ходил между убитых и сам закрывал им глаза. Вышинский на процессах «троцкистов» требовал помиловать Бухарина, Зиновьева и Каменева, предлагая им от имени Сталина вернуться на партийную работу, но те, испытывая жгучую вину перед партией, сами настояли на смертном для себя приговоре. Адольф Гитлер тайно побывал в Москве летом сорокового года, вместе со Сталиным они жили на Селигере, в рыбачьем домике, ловили на «кружки» и на «донку» судака и сазана. За ними ухаживала возлюбленная Сталина, деревенская красавица Ева Баранова. Гитлер увлекся девушкой, тайно, с помощью Шелленберга, вывез в Германию, где она жила в «Вольфшанце» под именем Ева Браун. Война между СССР и Германией явилась результатом этого похищения, чем напоминала Троянскую войну из-за прекрасной Елены, о чем Сталин поведал Рузвельту во время ялтинской конференции. Умирая в бункере Имперской канцелярии от яда, Ева Браун на русском языке прошептала: «Только тебя любила, Иосиф», о чем сообщил на допросе оберштандартенфюрер СС Отто Вайс. Еврейский режиссер Михоэлс в последние месяцы жизни страдал психическими расстройствами, выколол себе на груди «Статую Свободы», призывал США войти в состав СССР в качестве отдельной республики. Когда мимо проезжал «студебекер», он кинулся под колеса с криком: «Виват, социалистическая Америка!», и погиб, как «красный еврей». Во время проектирования высотных зданий в Москве Сталин сам выбирал места для закладки, которые совпадали с расположением древних церквей, — и по сей день они оберегают Москву от нечистой силы. В последний день февраля 1953 года Хрущев был вызван на кунцевскую дачу, где Сталин раскрыл ему свой план упразднения СССР и создания «империи русского языка», предполагавший роспуск партии, органов КГБ, открытие «железного занавеса», а также переименование всех крупных городов мира от Берлина и Варшавы, до Пекина и Ханоя, включая Москву, Новосибирск и Владивосток, которым будут присвоены имена великих русских писателей, — Пушкина, Лермонтова, Толстого, что превратит земной шар в культурное пространство русской литературы. Хрущев, ненавидящий литературу, узнав о грандиозной реформе, влил Сталину в бокал «хванчкары» ампулу стрихнина, смотрел, как «падаю я на ковер, как летит в воздухе хрустальный бокал, расплескивая отравленное вино».

Стрижайло стоял над сумрачным саркофагом, испытывая сладостную печаль, неразрывное слияние с вождем, щемящее сострадание к бессловесному человеку, который передает ему свою сокровенную тайну. Он, Стрижайло, поместился в луковице волоска, прочитывает письмена великой судьбы, продлевает в себе великую жизнь.

Почувствовал, как кто-то невидимый протянул к саркофагу могучую руку. Проник сквозь кристалл к безмолвному телу. Коснулся холодного лба. Выдрал седой волосок с последней живой частицей. Пронес волосок сквозь гранитные катакомбы на воздух и свет, где на красных горах росли зеленые кедры, в теснинах гремел Енисей. Сдул с ладони седой завиток, и тот, подхваченный ветром, полетел над рекой, опустился в блестящие воды.

Стрижайло почувствовал, как его скрутило, ввергло в воронку, понесло в пузырях и брызгах. Мельчайший, незримый, он несся среди бурунов и всплесков. Мимо проносились огромные рыбы, хлюпали днища кораблей. Он ударялся о гранит, опускался на дно, выплескивался под немеркнущее небо Севера. Пропадал, задыхался, испытывал ужас, предавал себя во власть неведомых грозных сил, пока впереди ни открылся необъятный простор. Нежная синева океана. Туманное серебро полярных льдов. И тогда он испытал блаженство, успокоение страстей, исчезновение страхов. Превращался в необъятную синь, где сливались земля и небо, и витало чудное бессловесное слово.