Зарубежный детектив (1989)

Элисе Блом не удостоила меня ответом и продолжала уверенно шагать в направлении церкви святого Николая.

— Погиб полицейский. Ялмар Нюмарк. Тот, что расследовал обстоятельства пожара…

Она резко затормозила и тряхнула головой. Ее все еще красивое лицо обрамляли теперь искусственные кудряшки. Пора гладко зачесанных волос прошла для нее навсегда.

— Послушай, как–тебя–там–называть…

— Веум.

— И что–бы–ты–там–не–представлял…

— Страховую компанию Немезида, мои акции вложены в вечность.

— Что–о? — Она потеряла пить и забыла роль.

На помощь подоспел суфлер:

— Но я защищаю также интересы Ялмара Нюмарка. Я мечтаю послать ему на тот свет прощальный привет от всех нас, кто еще обретает на этой грешной земле.

Она посмотрела на меня, как на прыщ, вскочивший у нее на языке, и голос ее прозвучал глухо, как из погреба.

— Объясняю тебе в последний раз. Вы мне все ужасно надоели — все вы, кто ходит за мной по пятам и копается в гнилье и все вынюхивает что‑то о событиях столетней давности. С тех пор, как этот тип, Нюмарк, или как там ты его называешь, приходил ко мне полгода назад, ровным счетом ничего не изменилось. И прибавить мне нечего. Ясно тебе это?

Я поспешил продемонстрировать ей свою понятливость:

— Значит, Ялмар Нюмарк встречался с вами полгода назад? О чем вы говорили?

Она даже взглядом меня не удостоила и затопала дальше по узким старым тротуарам Верхней улицы. Мы прошли мимо парикмахерской, где отец и сын Вики состригали мои вихры в те редкие моменты, когда я располагал для этого лишними кронами. На колокольне Центральной церкви пробило шесть чуть слышных ударов. Настало то затишье, которое бывает лишь, когда рабочий день уже кончился, а вечер еще не начался, когда город словно переводит дыхание, а улицы вдруг сразу пустеют.

Элисе Блом свернула в переулок, я молча последовал за ней, как верный и хорошо выдрессированный супруг. Она делала вид, что не замечает меня.

У перекрестка она остановилась — красный свет. Я встал рядом.

— Если смерть Ялмара Нюмарка имела какое‑то отношение к пожару на «Павлине», не могли бы вы великодушно ответить на несколько моих вопросов?

Глядя в одну точку прямо перед собой, она прошипела уголком рта:

— Не вижу связи между смертью старого мухомора и пожаром, случившимся тридцать лет назад.

Зажегся зеленый, и мы перешли улицу.

— Эту связь я и пытаюсь установить.

Ни слова не говоря, она резко метнулась в сторону и вошла в дверь под огромной сверкающей вывеской «БИНГО» и, все так же тяжело ступая, поднялась по крутой лестнице. Я по–прежнему плелся за ней.

Мы оказались в помещении, залитом светом бесчисленных неоновых трубок, расположившихся на потолке, на полу поблескивали грязноватые лужицы, в воздухе смешались запахи жидкого кофе, сигаретного дыма и чересчур тепло одетых людей. Высокий микрофонный голос бесстрастно, как магнитофонная лента, выкрикивал ряды каких‑то цифр, словно номера псалмов на вечерней службе в миссионерском собрании, а быть может, во время тайной литургии масонской ложи. Источник голоса я обнаружил в этом же зале — на небольшом подиуме, за микрофоном. Сидевшей там женщине было не больше тридцати, но вытравленные белые волосы очень ее старили.

Элисе Блом кинулась к свободному месту в ближайшем ряду столиков, я поспешил занять место напротив.

— Если вы не отстанете от меня, я попрошу вызвать полицию, — зашипела она.

В ответ я только развел руками и посмотрел по сторонам. Все следившие за нами с первой секунды нашего появления тут же отвернулись. Мой взгляд выдержала лишь одна женщина — средних лет, полная, она не сводила глаз с моего лица, словно надеялась прочитать на нем выигрышный номер сегодняшнего Супер–Бинго.

Меж рядов проходили две женщины в лиловых передничках, с сумочками для фишек через плечо. Одна из них подошла ко мне и спросила:

— Сколько?

— А сколько можно? — смутился я.

— А сколько хотите, — ответила она. У нее было приятное лицо, и держалась она дружелюбно.

— Тогда я возьму две, — решил я.

— Только две?

— Ну тогда пять.

— Хорошо. С вас двадцать крон.

Я расплатился, получил пять фишек и коротенький карандашик с тщательно заточенным кончиком.

Потирая ладонью подбородок, я старался не выделяться среди членов этого клана. Залы для игры в бинго всегда вызывали у меня смешанное чувство любопытства и удивления. Около десяти утра у входа здесь всегда толпится очередь. Мне очень хотелось понять, что за люди сюда приходили, что влекло их. Эти молчаливые супружеские пары с охапками призовых пакетиков кофе, или эти строгие дамы, одетые в серое, в низко натянутых на лоб шляпах, словно из опасения, что их кто‑нибудь сорвет. Или вот эти долговязые юноши с прыщавыми лицами, с вертлявой походочкой. Все эти люди, выходящие вечером из зала бинго, походили друг на друга, словно принадлежали к одному племени — племени одиноких и бездомных, с неутоленным голодом в душе, с нерастраченной лаской в ладонях. Среди постоянных посетителей было много немолодых женщин, таких, как Элисе Блом. Среди них попадались худые, с измученными лицами, словно они чудом остались в живых после на редкость неблагополучного двадцатилетнего замужества. Другие, напротив, с явно избыточным весом, яркие и цветущие, для которых супружеская жизнь, судя по всему, завершилась их полной победой. То, что здесь преобладали зрелые дамы и зеленые юнцы, только подтверждало мою догадку об эротической подоплеке всего происходящего. Может, здесь и находился тот самый перекресток нечаянных встреч?

Плавное течение моих мыслей нарушил сидевший через три ряда от меня причесанный на прямой пробор мужчина с заметной щелью между передними зубами. Он громко закричал: «Бинго!» — и засмеялся, как будто сообщил окружающим что‑то очень приятное. Микрофонный голос замолчал, и одна из лиловеньких подошла к мужчине, чтобы проверить его доску. На столиках зазвенели чашки. Кофе пили из высоких бело–коричневых термосов, а проголодавшись, покупали венские булочки в целлофане, напоминавшие некоторые скульптуры, не выдержавшие конкурса для участия в традиционной осенней выставке. Щербатый действительно выиграл и в качестве приза выбрал себе пакет рафинада на два кило. Ценная вещь, когда меж зубов такая щель.

Из задней комнаты вышел коренастый мужчина в замшевой куртке и коричневых брюках, долгим, изучающим взглядом окинул собравшихся, обменялся парой слов с блондинкой за микрофоном и исчез. Блондинка снова включила микрофон, началась следующая игра.

Объявлялись новые цифры, их ловили с таким нетерпением, как стая тюленей в аквариуме ловит куски соленой рыбы. Вокруг скрипели карандашики и шариковые ручки. Элисе Блом не отставала — то и дело зачеркивала клеточки. В ее профиле еще можно было разглядеть остатки былой красоты, хотя переход от шеи к подбородку стал, пожалуй, излишне плавным. Талия оставалась все еще тонкой, что она не без успеха подчеркивала широким коричневым поясом и белым облегающим джемпером. Длинная коричневая юбка закрывала ноги до щиколоток.

Сколько же ей лет? Кажется, она родилась в тридцать втором. Значит, ей сорок девять. А в 1954–м ей был двадцать один, а Харальду Ульвену — тридцать Девять. Что связывало их — молодую красивую секретаршу и курьера того же учреждения, старше ее на восемнадцать лет, осужденного за измену родине, человека с дурной репутацией? Видимо, он обладал какими‑то достоинствами, определить которые я не мог, сколько ни вглядывался в его фотографии. Может быть, он был обаятельный человек или хорош как мужчина?

В ее жизни, наверное, были тайны, и может быть, даже такие мрачные, что лучше их не ворошить. Лучше и для нее, и для всех остальных.

Так почему она здесь? Это и есть ее теперешняя жизнь? Неужто она стала истовой жрицей идола бинго? Или она случайно оказалась здесь? Впрочем, в последнем я усомнился, увидев, как уверенно бегает ее карандаш по игральной доске и как покрываются румянцем ее лицо и шея каждый раз, когда еще один ряд цифр у нее оказывается полностью закрыт.