Зачистка территории

Аркадия. Это были прекрасные очень ухоженные дети. Мать прошла к ним в комнату, а Аркадий сел за стол в гостиной, где в углу работал большой цветной телевизор, и стал, было, смотреть хоккейный матч, но хоккей тут же кончился, и началась программа "Время". В это время в комнату вошел довольно высокий мужчина лет сорока, очень опрятно одетый, в свободных домашних брюках и вязаной курточке. У него было удлиненное лицо, темные негустые волосы, аккуратно зачесанные назад и казавшиеся прилизанными; из-за очков в солидной красивой оправе на

Аркадия смотрели пронзительные глаза. Несмотря на вечер, он был очень чисто выбрит. "Ну-с, молодой человек, – сказал он, улыбаясь, играя лицом радость и протягивая Аркадию сухую властную руку, – ну-с, очень рад, очень рад познакомиться… Меня зовут Антон

Степанович… Знаю, знаю, кончается школа, впереди самостоятельная жизнь… Куда же вы думаете стопы свои направить, юноша?.." – и начал говорить, что надо обязательно учиться дальше и непременно приезжать сюда, в Москву поступать, стал расспрашивать, какие у

Аркадия есть склонности. Склонностей-то у Аркадия как раз никаких и не было, по крайней мере, Аркадий о них и не подозревал, но ему стало стыдно не иметь никаких склонностей и он начал что-то придумывать и вяло отвечать на вопросы.

Вдруг в комнату стремительно вошла мать. Она широко улыбалась и была уже в другом, праздничном платье и показалась Аркадию необыкновенно красивой. Оба мужчины сразу замолчали, и уставились на нее с открытыми ртами. Она же, подойдя, взъерошила Аркадию волосы, спросила весело и возбужденно:

– О чем это вы шепчетесь, мужчины?

– Да вот, беседуем о том, куда сей отрок после школы собирается путь держать, – как-то даже неестественно живо отозвался Антон

Степанович.

Мать еще о чем-то спросила, может, и сама, не думая и не понимая о чем, постоянно улыбаясь и все время будто вглядываясь в Аркадия с какой-то горечью в глазах. Потом она села за стол, поставила на него локти, закрыла руками рот и стала смотреть почти неотрывно на

Аркадия, а тот посматривал на нее мельком и как только натыкался на ее взгляд, сразу отводил глаза и, смущаясь, начал навертывать на палец бахрому скатерти. А мать все смотрела и смотрела на него – даже не пристально, а скорее – "во все глаза", – будто пытаясь в себя вобрать и запомнить, словно ища в нем какого-то ответа.

Потом она вдруг спохватилась, быстро куда-то ушла и скоро вернулась, неся Аркадию на подносе ужин. "А вы?" – спросил Аркадий.

"Мы уже давно отужинали. А ты ешь, ешь", – пробасил Антон

Степанович. И тогда Аркадий стал есть, а мужчина смотрел телевизор и изредка о чем-нибудь спрашивал Аркадия. Мать же опять села за стол напротив Аркадия и, снова закрыв рот руками, опять смотрела на него во все глаза, чуть покачивая головой, потом руки убрала, и Аркадий увидел, что ее губы горько улыбаются, и такие же горькие морщинки притаились в углах ее рта.

Потом Аркадий впервые в своей жизни мылся в ванной (до этого всегда ходил только в баню): напустил туда пены, лег в эту пену по шею, закурил папироску и поблаженствовал, пуская кольцами дым, потом вылез, просмотрел все красивые аэрозольные баллончики у зеркала, пошипел ими в воздух, снова влез в ванну и помылся. Выходя из ванны, он намочил на пол, стал искать, чем вытереть, но так и не нашел и тогда растер воду по полу ногой и не выходил, пока не высохло.

Положили его спать на диване в гостиной. Он понежился на чистом белье, покрутился, но от возбуждения сразу не заснул и встал поглядеть в окно. С высоты шестого этажа он увидел движение машин, редких прохожих, другие большие дома и другие окна. Потом он подошел к двери, приоткрыл ее, и высунул голову в коридор. На кухне глухо разговаривали. Он приложил к уху ладонь раковиной и разобрал голос матери.

– Ох! – вздыхала она. – Ты заметил: какая-то в нем сутулость, неуверенность, неухоженный какой! И весь в отца, слабый, не утешай меня, я знаю, что говорю! Это моя вина, что я его оставила, что без меня рос, без женщины в доме, без любви, без ласки, без тепла.

Никогда себе этого не прощу!

– Ну, что ты, что ты, родная, – говорил ей Антон Степанович, – что ты… – Он, вероятно, гладил ее по волосам. – Просто парень впервые приехал в столицу из провинции, мать увидел. Да тут кто хочешь застесняется… А мне он понравился. У него хорошие глаза…

Он, наверное, из Любимова своего никогда не выезжал, а тут сразу -

Москва – конечно потрясение для души! Я ведь вспомню, где тебя, мое сокровище, нашел – так мне худо делается! Но тоже ведь город как город, самый что ни на есть обычный российский, в общем-то, миллионы людей в таких живут!

– Да что ты понимаешь про Любимов! – вскричала мать с волнением.

– "Потрясение для души", – передразнила она мужа, – это если из

Москвы в Любимов приехать – вот тогда будет потрясение для души! Ты ему: "Приезжай, мол, в Москву учиться", – опять передразнила она

Антона Степановича, но совсем не зло, а с горечью. – Ты бы ему еще на филфак МГУ предложил поступать или в МГИМО! Да он, я уверена, и знать-то не знает, что такое филология! Ты бы имел представление о любимовской средней школе, родной мой! Ты разве не помнишь Лену, – ну она еще приезжала к нам прошлым летом, моя старая подруга, работает там учителем?.. Помнишь, ты еще смеялся ее рассказам о нравах этой школы, – о том, что если ты хочешь учиться, и если ты отличник, по вечерам дополнительно решаешь задачки и ты еще вдобавок парень, то в любимовской школе ты становишься чуть ли не врагом человечества номер один, изгоем – таких там презирают, вокруг них возникает отчуждение, их бьют, а ведь выдержать это в подростковом возрасте очень трудно… И эти вечные драки! Там каждый день на заднем дворе дерутся, выясняют отношения. Ты заметил, что у него под глазом желто, зуб передний обломан, руки поцарапаны? Ты учуял, что он в ванной курил? Он ведь может очень плохо кончит: вдруг начнет пить, потому что там все и по любому поводу пьют самым невероятным образом, – да я уверена: он и сейчас уже выпивает! Кто за ним присмотрит?

– Ну что ты такое говоришь, да еще так зловеще! А где в России не пьют? Где не пьют?! И в Москве школьники тоже пьют, – пробовал отшутиться Антон Степанович. – Вот ты ему и скажи, остереги его, ты же все-таки мать…