Каменные скрижали

Он бросился к ней, расцеловал волосы и затылок, обнял, бормоча, заклинал, умолял о прощении. Он знал, что причинил ей боль.

Она отняла руки от лица, глаза ее ясно блеснули, ресницы слиплись от слез, но на губах играла усмешка.

— Никуда я тебя не отпущу, — упрямо сказала Маргит. — Вас сюда надолго присылают?

— Годика на два, на три. Я тут уже второй год.

— Значит, у нас есть еще год. О чем беспокоиться? Мы, австралийцы, так легко не сдаемся. И если только ты хочешь…

— Конечно, хочу, я желаю тебя, — приговаривал он ей прямо в раскрытые губы.

— Я обещала профессору нынче-же вернуться. Если хочешь побыть со мной подольше, проводи меня в аэропорт.

— Останься до утра, — попросил он.

— Не могу. Я приехала на несколько часов, потому что терпение лопнуло.

Иштван спросил недоверчиво и с надеждой;

— А билет у тебя есть?

— Есть-есть. Первым делом купила. Ну, так ты едешь, или мне звонить в «Эксцельсиор», чтобы прислали такси?

Её голова посветлела на солнце, проскользнувшем в комнату, глаза были веселые.

— Идем, — потянула она его за руку. — Терпеть не могу куда-то торопиться.

Когда они вырвались за город, на асфальт, озаренный поддельным огнем заката, он прибавил газ, и они поднялись на вершину пустого холма, поросшего могучим чертополохом, словно выкованным из серебра. Далеко впереди, освещенный низким солнцем, по обочине шел и падал какой-то полуголый индиец. Он молитвенно поднимал руки, плашмя падал наземь, тут же вставал, делал три шага, снова простирал руки к небу, словно в поисках опоры, и распластывался ничком.

— Что с ним? — заволновалась Маргит. — Притормози, надо спросить.

Изможденный мужчина в дхоти, тыквенный кувшинчик приторочен, падал и вставал на ноги, словно испорченная заводная игрушка.

Иштван обогнал его и остановил машину. Они с Маргит вышли, взялись за руки и стали ждать, пока индиец приблизится. А тот, не обращая на них внимания, поднимался и падал, словно длиной собственного тела измерял пройденный путь. Лоб и грудь индийца были серы от втертого пепла, спокойное лицо сосредоточенно, внимательный взгляд темных блестящих глаз пробуждал неясную тревогу.

— Садху, — вполголоса сказал Иштван. — Святой странник.

— Он душевнобольной? — спросила Маргит. — Движения правильные, ритмичные… В этом есть что-то такое, что нормального человека выбивает из колеи. Зачем он так затрудняет себе ходьбу? Что за смысл в этом? Нет, он сумасшедший.

Она говорила громко, убежденная, что странник не понимает по-английски. И оба они вздрогнули, когда индиец спокойно откликнулся, причем в его голосе угадывалась ирония:

— Нет, мистер Тереи, объясните, пожалуйста, своей спутнице, что я не более сумасшедший, чем вы и она. Советник шагнул навстречу страннику повнимательней вглядеться, но индиец именно в этот миг воздел руки и упал. Нет, это изможденное, заросшее лицо, по запыленным щекам которого одна за другой чертили свои дорожки капли пота, никого не напомнило Иштвану. Серый, натертый пеплом лоб придавал ему черты какой-то удивительной маски.

— Вы меня знаете?

— Да, вы бывали у нас в министерстве. Вы из венгерского посольства. А я… Чиновник, к которому вы еще недавно приходили по делу, умер — родился я.

— Не понял.

Держась за руки, Иштван и Маргит шли рядом с индийцем, постепенно свыкаясь с его воздеванием рук и падениями плашмя.

Три длинные тени ложились на асфальт и красную глину обочины.

— Я призван, — объяснил индиец негромко, словно рядом шагают неразумные дети. — В меня вступил свет, я понял бессмысленность своего труда в конторе, я понял, что растрачиваю себя, а не совершенствую. И я привел в порядок папки, запер счетные книги и ушел. И вот иду, иду навстречу истоку света.

— Но почему таким странным образом? Разве не достаточно пешего странствия?

— Я показываю своему телу, что оно обязано слушаться меня, как унтер-офицер учит новобранца дисциплине, как вы муштруете непокорного слугу — Я слишком долго потакал своему телу, чтобы оно теперь беспрекословно подчинилось. Оно притворяется, что ему плохо, тяжко, оно твердит, что щебень режет подошвы, оно выпрашивает пишу и воду, а я принуждаю его идти и не останавливаться. Теперь оно уже не бунтует, оно кротко подчиняется, оно вернулось к роли, какую должно играть в моей жизни.

Индиец вставал на ноги и падал, вытянув руки, позволял себе сделать три шажка и снова воздевал руки, чтобы падением отмерить частичку дороги.

— Но это же безумие, вы истощите себя, вы причиняете вред себе и семье, если она у вас есть.

— Есть. Жена и сыновья смирились с моим решением. Ибо не изменят его ни гневом, ни слезами. Им не переубедить меня. Я никого не принуждаю следовать своему примеру. Если я кому-нибудь и причиняю вред, то только одному себе. Это мое тело, я имею право делать с ним все, что мне угодно, — странник говорил спокойными периодами в ритме шагов и падений, и ровность голоса при этих движениях механической куклы производила ужасное впечатление. — Оставьте мне хотя бы малую долю свободы. Если я и погублю, то только одного себя. А вы? В вашем мире нет места даже для такого странствия, как мое. А вся ваша техника, наука, к чему они ведут человечество, если не к насилию, страху и гибели? Я никому не причиняю зла. Уважайте мою волю.

Внезапно Иштвану вспомнился чиновник, сидевший в уголке комнаты за столом с маленьким вентилятором, чистенький, уравновешенный, дружелюбно улыбающийся. Но тот носил очки.

— Вы носили очки?

— Да, но теперь они мне не нужны, я не ищу правды в книгах, я иду туда, откуда свет, на восток…

— Вы Балвант Судар! — воскликнул Тереи, был порыв пожать облепленную песчинками ороговевшую ладонь, но индиец продолжал свое, даже не заметив дружественного движения.

— Судар давно умер, а родился я, алкающий истины… Я знаю, чего хочу, а вы не знаете, мечетесь, блуждаете. Я иду к свету своим путем, а вам придется вернуться в машину и нестись невесть куда. Вы меня обгоните, но я уже давно обогнал вас, опередил, я — искра, сознательно ищущая обратный путь, в костер, когда прочие поглощаются тьмой.

— Пойдем, Иштван, — Маргит потянула Тереи за руку. — Самолет ждать не будет.

Они отвернулись в побежали к машине, стоящей на обочине. Солнце садилось, небо пылало ослепительной краснотой.

— По-твоему, то, что он про нас сказал, надо считать пророчеством? — спросила Маргит с суеверным страхом.

— Нет. Хоть мы и не валяемся в пыли при каждом шаге, мы тоже идем за своей истиной, Маргит, и уверяю тебя, мы ее достигнем.

Машина пронеслась мимо тощей полунагой фигуры, распластанной на земле.

— И все что происходит между нами, это не по воле тела?

— Ну, в этом я не совсем уверен, — хмыкнул он. — И, пожалуй, не в том беда.

Алюминиевые гофрированные крыши ангаров поблескивали среди деревьев, развевался длинный белоголубой конус, указывающий направление ветра.

X

Иштван повторно глянул на часы, показалось, что время застыло на месте, однако секундная стрелка, подергиваясь, бежала по кругу циферблата. Было семь минут четвертого. Официально рабочий день кончался в четыре, но «клиентуру» принимали только до трех, так что, собственно, с делами нынче было покончено. Но без уважительной причины уезжать раньше посла не следовало. Старик терпеть этого не мог. «Пока я на месте, все должны быть под рукой, — говорил он на собраниях, — такова моя воля, а для вас, товарищи, закон».

Придерживанием персонала на посту посол несколько злоупотреблял, предпочитая свой кабинет в посольстве скуке резиденции и не самым изысканным в мире обедам: его супруга порывалась вести венгерскую кухню, которой никак не мог научиться повар. Юдит не раз случалось выслушивать жалобы посла по этому поводу, с тайной радостью она повторяла их Иштвану. Супруга посла, женщина крупного сложения, привыкшая с детства к тяжелой работе в последнее время располнела и, разряженная в слишком тесные панбархатные туалеты, с вечно унылым выражением на заплывшем лице, производила дурное впечатление на приемах, особенно, когда оказывалась рядом со стройными красавицами индийками в их витых сари. А если там присутствовали местные дамы, не уступавшие хозяйке в полноте, то выглядели они величественно, никоим образом не вульгарно. За крикливый голос, постоянно расхваливающий подаваемые яства и таланты мужа, жены дипломатов англосаксонского кружка прозвали ее маклачкой. Иштвану доводилось это слышать, и, к некоторому своему стыду, он при том ни разу словом не обмолвился в ее защиту.