Уйди во тьму

С лужайки донеслись взрывы смеха.

— Он кажется мне ужасно славным малым, лапочка.

— А он такой и есть, — сказала она и обвела в задумчивости взглядом залив, и пятнистое голубое небо, и лужайку, где гулял ветер и где девушки красными и голубыми пятнами стояли болтая. Она опустила глаза на свои руки. — По-моему, он такой. По-моему, он самый славный из всех, кого я когда-либо знала. — И подняв глаза, подмигнула ему: — Кроме тебя, конечно. Я хочу сказать, — продолжала она, — по-моему, у него есть все, что может пожелать девушка, если это не звучит банально. Я хочу сказать, в нем есть честность и порядочность, и я не могу должным образом описать эти качества, не показавшись немножко дурочкой. После смерти Моди я хотела…

Он сжал ее руку и приложил пальцы к губам.

— Да, я знаю, извини, — продолжила она, — извини, зайка. Мы ведь дали зарок не говорить об этом, верно? Ну, всеми буквами алфавита обещаю тебе, что я забуду. — Она замолчала и закрыла глаза. Возникла неясная череда воспоминаний, призраков, теней, когда он увидел, как она повторяет давно не слышанный им трюк: глаза ее были закрыты, губы мило опущены, и она на минуту показалась ему девочкой лет шести или восьми, и он мог бы прижать ее к сердцу. — Словом, когда я туда уехала, я разошлась вовсю. По-моему, какое-то время я была чокнутая. Всю прошлую зиму и прошлую весну я жила как бродяжка, хотя и не дала вам это понять в своих письмах. Я так жила, считая, что живу в свое удовольствие или что-то в этом роде, и была несчастна. Правда, зайка, ты не знаешь, как я была несчастна. По-моему, только твои письма меня и поддерживали. И тем не менее я выходила на улицу и слишком много пила с этими жуткими, ужасными людьми, которых я знала: они занимались модой, или были декораторами, или делали рисунки для дорогих журналов, и все они были лощеные и шикарно разговаривали, и ни у одного не было ни души, ни сердца. Я возвращалась потом домой со странным чувством, что меня предали, но только потому, что позволяла, чтобы меня предавали, и тогда твои письма почему-то, казалось, не помогали мне. Они казались глупыми и дурацкими, и сентиментальными, и довольно никчемными — ты был так далеко и был тоже потерянный, и, похоже, ты меня совсем не понимал. Я большинство из них рвала, а потом плакала, проснувшись на другое утро, от того, что я их уничтожила. Ох, зайка, ты не представляешь себе, как я была тогда несчастна. По-моему, я всех ненавидела. Я старалась делать вид, что мне нравятся эти новые люди, люди вообще, но это было не так. Я даже не знаю, любила ли я себя.

— Детка, — сказал он, — не надо пережевывать эти печальные старые истории. Не сегодня. Все это похоронено и забыто…

— Я знаю. Зайка… все просто потому, что я сегодня слишком возбуждена. — Она рассмеялась. — Я пытаюсь быть трезвой и разумной, современной, а чувствую себя так, будто мне снова двенадцать лет и я опять у мистера… как же его фамилия?.. В танцклассе у этого женоподобного учителя. Что это я хотела сказать? О да, Гарри. Я же говорила про Гарри. Правда, он славный, как ты считаешь? Он такой добрый, зайка, и настоящий. Тебе не кажется, зайка, что я перебарщиваю?

— Нет.

— И он со временем станет большим художником. Эмили Дженауер видела некоторые его работы, и она считает его многообещающим. Но он говорит, зайка, не так важно стать кем-то великим или наилучшим в той или иной области — важно быть верным себе. А он как раз такой — он правильный… а, черт, почему я так говорю, точно я полная дура?..

Он потрепал ее по руке.

— Я понимаю тебя, детка. Можешь мне не объяснять. Я знаю, что любой парень, который тебе нравится, будет…

— Нет, зайка, не всякий парень будет о’кей, только потому, что он мне понравился. Помнишь того лейтенанта, Тимми Ошберна, про которого я писала тебе прошлой весной? Мне он нравился и… — На лице ее появилось выражение сильнейшего недовольства. — Ох, ну его.

— Кстати, — сказал он, потянувшись к ее руке, — раз уж мы заговорили о жизни и увлечениях Пейтон Лофтис: что произошло с Диком Картрайтом?

Глаза ее вспыхнули, расширились, в них появилось что-то вроде грусти, и она, спеша отбросить эту тему, словно отмахиваясь от пчелы, быстро произнесла:

— О, он был таким ребенком…

— Ну и?..

— Я не думаю, чтобы невесте можно было пить до свадьбы, верно?

— Нет, — сказал он, — безусловно нет.

— Капелюшечку?

— Нет, послушай, детка…

— Только маленький глоточек?

Ее тон встревожил его, смутно и мрачно, но она была так хороша, так прелестна, склонив набок головку и повторяя тихим умоляющим голосом свою странную просьбу, что он встал…

— Детка, — сказал он, — в нашем распоряжении всего двадцать минут… — И пошел в свою спальню.

Там, в ящике комода, среди нафталиновых шариков он обнаружил целых полпинты в бутылочке из-под сиропа от кашля. Он отвинтил крышку, поднес горлышко к ноздрям и глубоко вдохнул, думая об Элен, которая могла перепутать запах ржаного виски с терпким запахом сиропа. Он поднес бутылку к свету, снова понюхал, повертел в пальцах.

— Нет, — сказал он вполголоса.

Он быстро закрутил крышку, услышав шаги в коридоре, и снова спрятал бутылку в ящик, под кипу рубашек. Это была всего лишь Ла-Рут. Она резво, неуклюже вошла в комнату точно этакий кит, напевая «Прыг-скок».

— Вы уж простите меня, — сказала она. — Мисс Элен, она говорит — ей надо туда салфетки.

— Которые?

— Да те красивые, которые принесли из прачечной, они тут, на комоде.

— Зачем?

— Вот уж не знаю, только думаю: они для народа, когда начнут есть.

— Это, я полагаю, логичное заключение, — признал он.

«Если ее скальпировать, — подумал он, — на ее мозге вы не увидите никаких извилин, а только круглую, бездумную, блестящую сферу». Она нагрузилась салфетками, переминаясь с ноги на ногу, распространяя по полу ударные волны, накрахмаленный чепец горничной съехал на ее голове набок, и она безостановочно бормотала.

— Бог ты мой, народ-то сегодня наестся до отвала, — сказала она, с грохотом выходя из комнаты, а Лофтис, открыв ящик, снова поспешил его закрыть.

Внизу гости стояли на лужайке, беседовали, переходя из группы в группу; нежный ветерок трепал юбки сестер Эббот, сердито посматривавших друг на друга, и Лофтис увидел капитана первого ранга и миссис Киндермен, надутых и чопорных, в одинаково темно-синем. Они ни с кем не разговаривали и степенно, терпеливо выносили порывы ветра, разбрасывавшие листья. Он услышал донесшийся откуда-то смех Эдварда, — Эдварда, который был уже навеселе и с которым он — ради Элен — изображал крайне утомительную и трогательную дружбу, и у него вдруг возникло острое и сильное желание выпить. В коридоре послышались чьи-то шаги, и он испугался, но шаги постепенно затихли; до чего же глупо так нервничать, иметь такую вздорную совесть, такую злобу, — да, он на минуту ее почувствовал, когда услышал смех Эдварда, что, в свою очередь, побудило его подумать об Элен и о нелепости ее требований к нему — требований, которые, как ни парадоксально, он сам ей навязал, — словом, до чего глупо осторожничать вот так в день свадьбы Пейтон, создавая омерзительные конфликты. Да глупо ли? Ну, Бог ты мой, всего один-единственный. Он нашел два стакана, достал из комода бутылку и, вернувшись в комнату Пейтон, закрыл за собой дверь.

— Ох, зайка, какой же ты умница, — сказала она, — всё в такой хитренькой маленькой бутылочке.

Лофтис бросил на нее острый взгляд.

— Детка, — пробормотал он, садясь рядом с ней, — ты действительно хочешь выпить? Есть ведь шампанское…

— Не отравляй человеку настроение. Налей мне. Просто чтобы успокоить мои нервы.

Он покорно налил ей около унции в стакан.

— А ты не выпьешь? — спросила она его.

Почему он вдруг стал таким подавленный? Не следовало Пейтон так его соблазнять, и он вдруг произнес:

— Знаешь, детка, когда все идет хорошо, нет нужды выпивать. Когда ты счастлив…

Но она расхохоталась, раскрасневшееся лицо вдруг ожило.