Другие барабаны

С тех пор прошло всего несколько лет, смотрителем быть я больше не хочу, а маяк на моих карманных Islas Galápagos давно зарос ежевикой, дурманом и слоновой травой до самого купола.

Без малого пять недель, тридцать четыре зарубки. Я так расклеился здесь, Хани, что не смог бы выцедить и капли той шляхетской удали, которая тащила меня зимой по карнизу галереи. Моя решимость, моя вспыльчивость, мой кураж уходят вереницей, как слуги из разорившегося замка, а я смотрю им вслед в зарешеченное окно. Вот я забираюсь по скользкой от измороси трубе, вот иду по заваленному гирляндами коридору, вот отключаю систему, вот прыгаю вниз — и стоп! ловлю себя на том, что не помню этого физически. То есть картинка высвечивается, и в ней есть запахи и звуки, но мое тело этого не помнит, оно двигалось, будто китайская кукла на тростях, грациозно, но бездумно. Если я не путаю, у гуандунских кукол было восемь характеров — сводница, ученый, красотка, какие-то мрачные мужики и клоун. Догадайся, какой куклой я себя чувствую.

Сегодня ночью я несколько раз стучал в стенку, надеясь вызвать соседа на разговор — меня который день преследует ощущение, что в камере слева кто-то сидит. Сначала я стучал осторожно, потом пару раз треснул по стене железным табуретом. Просто удивительно, что никто не примчался меня урезонить, похоже, охрана сидит в своей комнате с ящиком пива и включенным телевизором, где с утра до вечера показывают тренера Карлуша Кейруша. Или перед другим телевизором, где показывают меня.

Да нет, чушь собачья, никто на меня не смотрит, глазок остался от более важной птицы, прозябавшей в этой клетке. Они просто забыли убрать камеру, когда выпустили птичку на свободу. Лютас говорил, что такое устройство может работать годами, если его не обесточить, так и будет мигать подслеповатым глазком, пока здание не рухнет или не сгорит.

Дней через пять-шесть после Лютасова отъезда я решил опробовать его камеры, просто из любопытства, и оставил их включенными на целый день. Когда я вернулся из города, включил компьютер и прокрутил запись, то увидел Байшу, бродящую по комнатам с тряпкой, Байшу, мающуюся дурью, Байшу, читающую в моем кресле, и, наконец, Байшу, торопливо закрывшую книгу, когда за дверью раздались мои шаги. Она ловко поставила томик назад, заложив его медным ножом для писем, машинально взятым со стола, надела передник и отправилась на кухню.

Увидев это, я сразу пошел в кабинет и перетряхнул все книги, стоявшие на нижней полке.

Нож выпал из катехизиса, в остальных томах ничего не было, а жаль — я уже предвкушал, как утраченная тавромахия выпрыгнет мне прямо в руки из какого-нибудь In Nomine Dei.Явившись с кухни, Байша потупила глаза и сказала, что вещь сама найдется, если о ней забыть: мол, даже беличий тайник с лещиной рано или поздно покрывается молодой ореховой порослью.

Так оно и вышло, только тавромахий отыскалось две. Может статься, обе пряжки когда-то были половинами диптиха, просто их снесли антикварам по отдельности, разлучили, будто невольников на лагосском рынке. Вторую я увидел в «Гондване», прямо перед тем как выпрыгнуть из окна.

Вот идиот, почему я не протянул к витрине руку, когда завыла сирена, не разбил стекло вдребезги, не схватил тавромахию, не сунул в карман, не помчался прочь с добычей — была бы у меня теперь пара, два черненых быка и два золоченых заката.

Ладно, милая, не стану тебя запутывать, историю с галереей стоит рассказывать особо, будто повесть о капитане Копейкине в «Мертвых душах». Или нет, лучше как притчу о соблазненной вдове, спрятанную в тексте «Сатирикона», со вдовой у меня больше сюжетного сходства. Одним словом, я обещаю вернуться к галерее, а пока ограничусь пословицей, способной послужить эпиграфом к чему угодно: вор, который крадет у вора, имеет сто лет прощенья.

— Манера Лидии вести хозяйство всегда наводила на меня тоску, — сказала тетка, когда мы бродили по Вильнюсу за день до Рождества. — Спустя годы после ее смерти я находила запасы сахара, соли и спичечные коробки, замотанные в клеенку. А книжные шкафы! Боже, что творилось за рядами книг, туда складывались флаконы с лавандовым маслом, счета, клубки вязальной шерсти, засохшие бисквиты, носовые платки. За толстыми томами, которых никто не читал, шла особая жизнь, вечно что-то попискивало и побрякивало — там было довольно места, чтобы кошка прошла, и она ходила, не сомневайся. И охотилась на тамошних монстров.

— Я знаю. Агне мне показывала разные тайники, мы их все освоили понемногу.

— Еще одна кошка, — кивнула тетка. — Не хвастайся, тайники показывали не тебе одному. В доме вечно толпились мальчишки, а один даже возил ее в Порто, как взрослую, стащив у родителей сорок тысяч эскудо. Вернулась она в ужасном виде, ночевала в кемпинге и набралась там насекомых. Самое смешное, что соберись мы пожениться, моя дочь стала бы твоей падчерицей, enteada, а ты стал бы ее padrasto.

— Я не хочу на тебе жениться, — ответил я быстро, — давай лучше дойдем до Академии и выпьем тминной водки. К тому же, у меня есть жена.

— Я тебе и не предлагаю, — она пожала плечами. — Я, к твоему сведению, тоже замужем и по закону этой страны никогда не смогу развестись. Давай на мосту постоим, ладно?

— Ты уже пять лет как вдова, — я начинал мерзнуть и немного нервничал.

Наутро мне нужно было отправляться в «Янтарный берег», чтобы ехать с туристами на побережье в автобусе со сломанной печкой, от этого мне было заранее не по себе. В прошлый раз в салоне было так жарко, что дородные англичанки разделись почти до белья, и я едва не задохнулся от смеси одеколона, женского пота и керосина.

— Я вышла замуж в Литве, в деревенском костеле, при двух свидетелях, и покойный Фабиу здесь ни при чем, — тетка расчистила снег рукавом, села на перила и потянула меня за рукав. — Это было тайное венчание, уксусное, мрачное и совершенно бессмысленное, особенно, если подумать обо всем, что ему предшествовало.

— В деревенском костеле?

— В Швенчонеляй. Труднее всего далась мне исповедь — пришлось минут десять стоять на коленях на каменном полу, как в романе Дидро. Выслушать меня по-русски кунигас не захотел, а литовский я знала слабо, поэтому мы с грехом пополам объяснились на итальянском. После венчания муж угостил меня мороженым, и мы разошлись в разные стороны.

— Почему же ты уехала из страны, раз у тебя был муж-литовец?

— Да не было у меня никакого мужа. Это была шалость, жалость, мистификация, называй как хочешь. Я даже не была католичкой!

— Ты сказала об этом на исповеди? — я все еще думал, что она шутит.

— Нет. Я исповедовалась первый раз в жизни и сильно смущалась. Мне пришлось закутаться в шаль, на руках еще не зажили царапины и синяки, и я боялась, что кунигас их заметит и откажется венчать. В костеле горели не все свечи, было довольно темно и неуютно, служка в балахоне деловито ходил туда и сюда. Сестра кунигаса должна была стать вторым свидетелем и сидела на скамье со скучающим видом.

— Ты вышла замуж за насильника? — я старался не смотреть на нее, но краем глаза видел, что она вяжет узлы из бахромы на краю своей попонки.

— По крайней мере, за одного из них. Знаешь, я долго смотрела на Агне с подозрением, вглядывалась в мягкое личико, но она была похожа на обоих литовцев, как яйцо перепелки похоже на узор перепелиных крыльев. Тогда я решила, что она произошла от них обоих, их семя смешалось слишком быстро, не прошло и двух дней. Представь, это казалось мне вполне вероятным. Может быть, поэтому я ее не очень люблю.

— Об этом я догадывался.

— Знаешь, в итальянских монастырях бывает такое окно во внешней стене — с широкой полкой и механизмом на манер карусели? Это окно для подкидышей, а вовсе не дырка для подношений, как я раньше думала. Так вот, окажись в те времена поблизости такое окно, я положила бы Агне на полку, крутанула бы колесо, повернулась и ушла бы, не сомневайся.