И эхо летит по горам

Мы встречаемся в Париже, а потом поедем на поезде в Авиньон. Это город на юге Франции. Там папы жили в XIV веке. Погуляем, всё посмотрим. Но главное — Пари сказала своим детям, что я приезжаю, и они собираются все вместе.

Баба улыбался — так же, как и Гектору, когда тот пришел повидать его неделю назад, так же, как и мне, когда я показала ему свои документы для Колледжа искусств и гуманитарных наук Сан-Францисского университета.

У твоей племянницы Изабель и ее мужа Альбера есть дача в Провансе, рядом с городом под названием Ле-Бо. Я посмотрела в интернете, баба. Это поразительно красивый город. Построен на вершинах меловых гор Альпи́й. Можно будет съездить на развалины старинного средневекового замка, посмотреть на равнины и сады. Я много нафотографирую и покажу тебе, когда вернусь.

Рядом старуха в халате благодушно возилась с кусочками пазла. За соседним столиком еще одна женщина с пушистыми седыми волосами пыталась разложить вилки, ложки и ножи в ящик с посудой. На большом телеэкране в углу ссорились Рики и Люси, скованные наручниками.

Баба сказал: А-а-а-ах!

Ален, твой племянник, и его жена Ана приедут из Испании со всеми пятерыми детьми. Я не знаю всех по именам, но, уверена, выучу. А еще — и от этого Пари совершенно счастлива — приедет третий твой племянник, Тьери. Пари его не видела много лет. Они не разговаривали. Но он взял отпуск в Африке и тоже прилетит. Предстоит большое воссоединение семьи.

Собравшись уходить, я еще раз поцеловала его в щеку. Помедлила у его лица, вспоминая, как он забирал меня из детсада и мы ехали в «Денниз», за мамой. Усаживались за столик, ждали, когда мама закончит смену, а я ела шарик мороженого, которым меня всегда угощал управляющий, и показывала бабе рисунки, которые в тот день нарисовала. Он терпеливо разглядывал, пристально изучал, кивал.

Баба улыбался своей теперешней улыбкой.

Ой. Чуть не забыла.

Я склонилась к нему и совершила наш традиционный прощальный ритуал — пробежала кончиками пальцев по его щекам, морщинистому лбу, по вискам, по седым, редеющим волосам, по бляшкам сухой шершавой кожи на черепе, за ушами, по пути ощипывая у него с головы дурные сны. Открыла незримый мешок, бросила туда кошмары, туго затянула тесемки.

Вот.

Баба издал гортанный звук.

Счастливых снов, баба. Увидимся через две недели. Кажется, мы никогда еще не расставались так надолго.

Выходя, я отчетливо почувствовала, что баба наблюдает за мной. Но когда обернулась посмотреть, голова у него нависала над фартуком для возни, он игрался с пуговицей.

А сейчас Пари говорит о доме Изабель и Альбера. Она мне показывала фотографии. Это прекрасная старинная прованская ферма, каменная постройка на холмах Люберон, перед ней — фруктовые деревья и беседка, а внутри — терракотовые плитки и старинные открытые балки.

— По фотокарточкам непонятно, однако там потрясающий вид на горы Воклюз.

— А мы все поместимся? Для фермы нас как-то многовато.

— Plus on est de fous, plus on rit, — говорит она. — Как это по-английски? В тесноте, зато обедаем?

— Но не в обиде.

— Ah voilà. C'est ça [22].

— A как же дети? Они где будут…

— Пари?

Я взглядываю на нее.

— Да?

Она выпускает из груди долгий выдох.

— Можешь отдать сейчас.

Киваю. Лезу в сумку, стоящую у ног.

Наверное, могла бы это найти и много месяцев назад, еще когда не перевезла бабу в дом престарелых. Но, пакуя его вещи, я достала из чулана в прихожей самый верхний чемодан в стопке из трех, и в него аккурат все влезло. И лишь тогда я наконец собрала волю в кулак и решила расчистить родительскую комнату. Оборвала старые обои, перекрасила стены. Вынесла их двуспальную кровать, мамино трюмо с овальным зеркалом, вынула из шкафов папины костюмы, мамины блузки и платья, зачехленные в пакеты. Навалила целую гору в гараже — на пару поездок в «Добрую волю». Перенесла свой стол к ним в спальню, где теперь мой кабинет; здесь же я буду учиться, когда начнется осенний семестр. Я опорожнила и тот сундук, что стоял в изножье моей кровати. В мусорный мешок полетели все мои старые игрушки, детские платья, стоптанные сандалики и чешки. Не могла я больше смотреть на открытки «С днем рождения», «С днем отца» и «С днем матери», что я когда-то мастерила для родителей. Не заснула бы, зная, что вот они, у моих ног. Слишком больно.

И вот, возясь с чуланом в прихожей, я достала два оставшихся чемодана, собралась уже оттащить их в гараж, но тут в одном что-то стукнуло. Я расстегнула молнию и обнаружила внутри сверток в толстой бурой бумаге. К свертку скотчем был приклеен конверт. На нем по-английски значилось: «Моей сестре Пари». Я тут же признала почерк бабы — еще с дней моей работы в «Кебаб-хаусе Эйба», когда собирала со столов заказы, которые он строчил в кассовую книгу.

Передаю этот сверток Пари. Не вскрытый.

Пакет лежит у нее на коленях, она смотрит на него, гладит пальцами слова на конверте. За рекой начинает звонить церковный колокол. На камне, торчащем у кромки воды, птица дерет внутренности дохлой рыбы.

Пари роется в сумочке, перебирает все подряд.

— J'ai oublié mes lunettes, — говорит она. — Забыла очки для чтения.

— Хотите, я прочту?

Она пытается оторвать конверт от свертка, но сегодня руки слушаются ее хуже обычного, и она в конце концов сдается и вручает сверток мне. Я высвобождаю конверт, открываю его. Разворачиваю вложенную записку.

— Он написал на фарси.

— Но ты же можешь прочесть, да? — спрашивает Пари, и брови у нее сходятся от беспокойства. — Можешь перевести?

— Да, — отвечаю, чувствуя внутри крошечную улыбку: я благодарна — хоть и запоздало — за те вторничные вечера, что баба возил меня в Кэмбл на уроки фарси. Думаю о нем, разбитом, потерянном, бредущем по пустыне, а его след заметает крохотными блестящими осколками, что жизнь из него вырвала.

Вцепляюсь в записку, чтобы ее не отнял налетающий ветер. Читаю Пари три фразы.

Они говорят, мне пора войти в воды, в которых я скоро утону. Но прежде я оставлю тебе на берегу вот это. Молюсь, чтоб ты нашла это, сестра, чтобы знала ты, что было в моем сердце, когда я ушел на дно.

Есть и дата. Август, 2007 г.

— Август 2007-го, — читаю я. — Тогда ему поставили диагноз. — За три года до того, как я впервые поговорила с Пари.

Она кивает, утирает глаза ладонью. Мимо на тандеме катится юная пара, девушка впереди — светловолосая, розоволицая, стройная, за ней юноша в дредах, с кофейной кожей. На траве в нескольких шагах от нас девочка-подросток в короткой черной кожаной юбке разговаривает по мобильному телефону, а на поводке у нее крошечный угольно-черный терьер.

Пари передает мне сверток. Я обрываю с него бумагу. Внутри старая жестяная коробка из-под чая, на крышке — выцветшая картинка: бородатый индиец в длинной красной рубахе. В руках у него дымящаяся чашка чая, как подношение. Пар из чашки почти весь стерся, а красная рубаха полиняла до розовой. Отстегиваю защелку, поднимаю крышку. Коробка битком набита перьями — всех цветов, всех форм. Короткие и плотные зеленые; длинные имбирного цвета с черными остями; персиковое перо, быть может утиное, со светло-пурпурным отливом; бурые перья с темными крапинками ближе к ости; зеленое павлинье перо с огромным глазом на кончике.

Поворачиваюсь к Пари:

— Вы знаете, что это?

У Пари дрожит подбородок, она медленно качает головой. Берет у меня из рук коробку, смотрит внутрь.

— Нет, — говорит. — Я лишь знаю, что, когда мы друг друга потеряли, ему было гораздо больнее. А мне повезло, меня защитило детство. Je pouvais oublier. У меня все еще была роскошь забвения. А у него нет. — Она берет перо, гладит себя по запястью, вглядывается в него, словно оно может ожить и полететь. — Я не знаю, что означает это перо, не знаю его истории, но я знаю: он думал обо мне. Все эти годы. Помнил.