И эхо летит по горам

Баба стонет и ворочается в кресле.

— Простите меня, — говорю.

— За что?

— Что вы так поздно нашлись.

— Но мы же нашлись, нет? — говорит она, и голос у нее дрожит. — Теперь он вот такой. Все хорошо. Я счастлива. Я нашла часть себя, которую потеряла. — Она сжимает мне руку. — И я нашла тебя, Пари.

Ее слова бередят мою детскую тоску. Помню, когда было одиноко, я шептала ее имя — наше имя — и задерживала дыхание, ожидая эха, не сомневаясь, что однажды услышу его. И вот сейчас она произносит мое имя в этой гостиной, и будто все эти годы, что разделяли нас, складываются один на другой, время сжимается гармошкой почти в ничто — в одну фотографию, в открытку, — доставляя самую сияющую реликвию моего детства ко мне, она держит меня за руку, произносит мое имя. Наше имя. Я чувствую, как что-то поворачивается, встает на свое место. Что-то разодранное давным-давно склеивается заново. Я чувствую, как что-то мягко покачивается в груди, слышу приглушенный стук второго сердца — оно заводится рядом с моим.

Баба в кресле приподнимается на локтях. Трет глаза, смотрит на нас.

— Что это вы там замышляете, девушки?

Улыбается.

А вот еще один детский стишок. Про мост в Авиньоне.

Пари напевает мотив, потом проговаривает слова:

— Маман научила меня, когда я была маленькая, — говорит она, затягивая шарф под ударами холодного ветра. День ледяной, но небо синее, а солнце могучее. Оно бьет в серо-металлические борта на Роне и рассыпается брызгами яркости. — Любой французский ребенок знает эту песенку.

Мы сидим на деревянной скамейке в парке у воды. Она переводит слова, а я любуюсь городом за рекой. Недавно открыв для себя собственную историю, я с благоговением нахожусь в месте, столь полном этой самой историей, и вся она записана, сохранена. Чудо. Все в этом городе чудо. Чудна ясность этого воздуха, ветра над рекой, что шлепает водой по каменным берегам, чуден густой богатый свет, как он сияет будто бы отовсюду сразу. С нашей скамейки я вижу старые укрепления, окольцовывающие древнюю сердцевину города с путаницей узких кривых улочек, западную башню Авиньонского собора и позолоченную статую Девы Марии — сияющее навершие башни.

Пари выкладывает мне историю моста: в XII веке молодой пастух заявил, что ангелы ему велели построить мост через реку, и он доказал правдивость своих речей, подняв громадный валун и метнув его в воду. Она рассказывает, как лодочники на Роне забирались на мост, дабы восславить своего покровителя — святого Николая. И о наводнениях, которые за века разъели арки моста, и он обрушился. Она говорит с той же стремительной, нервной энергией, с какой и утром, когда водила меня по готическому Папскому дворцу. Приподнимая наушники аудиогида и показывая мне фреску, трогая меня за локоть, обращая мое внимание на интересную резьбу, витраж, пересечение нервюр над нами.

Рядом с Папским дворцом она говорила почти не прерываясь, мы шагали по соборной площади сквозь голубиные стаи, мимо туристов, ярко одетых африканских торговцев браслетами и поддельными часами, мимо очкастого музыканта на ящике из-под яблок, игравшего «Богемскую рапсодию» на акустической гитаре, и имена святых, пап и кардиналов так и сыпались из нее. Не помню, чтобы она была такой словоохотливой, когда приезжала к нам в Штаты: кажется, так она тянет время, ходит кругами вокруг чего-то, что на самом деле хочет сделать — и что мы сделаем, — и все эти ее слова есть мост.

— Но ты еще увидишь настоящий мост, — говорит она. — Когда все приедут. Вместе поедем к Пондю-Гар. Знаешь такой? Нет? Oh là là. C'est vraiment merveilleux. Его построили римляне в первом веке, чтобы доставлять воду из Эра в Ним. Пятьдесят километров! Это шедевр инженерного искусства, Пари.

Я пробыла во Франции четыре дня, два из них — в Авиньоне. Мы с Пари приехали сюда на «Тэ-жэ-вэ» из сумрачного холодного Парижа, сошли под чистые небеса, к теплому ветру, под хор цикад, тарахтевших с каждого дерева. На станции мы лихорадочно вытаскивали мой багаж, и я едва успела выскочить из поезда — двери со свистом захлопнулись у меня за спиной. Взяла себе на заметку рассказать бабе, что всего три секунды — и я бы оказалась в Марселе.

Как он? — спросила Пари в такси по дороге из «Шарль-де-Голля» к ней домой.

Все дальше, — ответила я.

Баба живет теперь в доме престарелых. Когда я впервые пришла туда на разведку, директриса заведения Пенни, высокая, хрупкая женщина с кудрявыми рыжими волосами, провела меня по своим владениям, и я подумала, что все не так плохо.

И сказала. Все не так плохо.

Чистенько, окна в сад, где, по словам Пенни, каждую среду в половине пятого они устраивают чаепитие. В вестибюле еле заметно пахло корицей и хвоей. Персонал, с которым я вскоре перезнакомилась по имени, показался мне деликатным, терпеливым, знающим. Я представляла себе старух с разрухой на лицах, с волосатыми подбородками, слюнявых, болтающих с самими собой, приклеенных к телеэкранам. Но большинство местных обитателей оказались не такими уж старыми. Многие — даже не на колясках.

Кажется, я ожидала худшего, — сказала я.

Правда? — спросила Пенни с приятным профессиональным смехом.

Я сказала обидное. Простите.

Вовсе нет. Мы прекрасно представляем, что люди думают о подобных местах. Разумеется, — добавила она через плечо с предостерегающей серьезностью, — это у нас отделение проживания с уходом. Судя по тому, что вы мне рассказали о своем отце, не уверена, что ему тут будет хорошо. Подозреваю, ему больше подойдет блок ухода за памятью. Вот здесь.

Внутрь мы проникли при помощи ее ключа-карточки. Закрытая палата не пахла ни корицей, ни хвоей. У меня внутри все стиснулось, и первым возникло желание развернуться и уйти. Пенни взяла меня за руку, сжала ее. Посмотрела на меня с великой нежностью. Я вытерпела остаток экскурсии, выбитая из колеи мощной волной виноватости.

Утром перед отъездом в Европу я приехала навестить бабу. Прошла через вестибюль отделения проживания с уходом, помахала Кармен — она из Гватемалы, отвечает на звонки. Прошагала через общую залу, где пожилые люди слушали струнный квартет старшеклассников в торжественных нарядах, мимо многоцелевой залы с компьютерами, книжными шкафами и наборами домино, мимо доски объявлений с множеством афиш и полезных советов: «А вы знали, что соя уменьшает холестерин?», «Не забудьте про Час пазлов и созерцания, с 11.00!»

Прохожу в закрытые покои. По эту сторону дверей нет чаепитий, нет бинго. Никто здесь не начинает день с тай-цзы. Я прошла в комнату к бабе, но его там не было. Кровать застелена, телевизор выключен, полстакана воды на тумбочке. Мне слегка полегчало. Терпеть не могу находить бабу на больничной койке, когда он лежит на боку, рука под подушкой, запавшие глаза пусто глядят на меня.

Баба нашелся в комнате отдыха, в кресле-каталке, у окна в сад. Одет во фланелевую пижаму и всегдашнюю кепку. Колени прикрыты тем, что Пенни называет «фартуком для возни». На нем есть веревочки, которые можно заплетать, и пуговицы, которые ему нравится застегивать и расстегивать. Пенни говорит, что это поддерживает живость пальцев.

Я поцеловала его в щеку, подтянула себе стул. Кто-то его выбрил, смочил и причесал волосы. От лица у него пахло мылом.

Завтра большой день, — сказала я. — Лечу навестить Пари во Франции. Помнишь, я тебе говорила?

Баба сморгнул. Еще до инсульта он начал отдаляться, впадать в долгое молчание, выглядел безутешным. А после его лицо превратилось в маску, рот застыл в перекошенной вежливой улыбке, которая никогда не добирается до его глаз. Со дня инсульта он не произнес ни слова. Иногда он размыкает губы и слышен хриплый выдох — А-а-а-ах! — с легким подъемом в конце: он смахивает на удивление или будто я сказала такое, из-за чего на него снизошло небольшое озарение.