Матисс

на цыпочках, – и попытался наплаву откупорить бутылку. Вылетевшая пробка попала одной из девушек в глаз. Началась истерика.

– Я чуть не утонул, они стали хвататься за меня, кричать, хвататься, тянуть на дно.

– А что с девушкой, что у нее с глазом? – спросил его Королев.

– Не знаю, – возмущенно ответил Гиттис, – я еле от них отбился.

LVII

Королев был исполнен неподотчетной ненависти. Он мучился ею, понимая греховность этого чувства. Он даже пробовал молиться, как умел, прося смиренья. Не помогало. Ненависть его, словно дар свыше, шла через него потоком горячего света. Ему было горячо в нем и по ночам, в которые ему попеременно снились два революционных сна, все время уточнявшихся, вынимавших из него душу. Первый относился к странному житью на берегу Каспийского моря, вместе с кучкой армян-подпольщиков, хоронящихся от полиции на прибрежной даче. Апшеронский полуостров, море с веранды сверкает вдали, сад полон смокв и абрикосов, лучистая листва наполняет сферу взгляда, мелкий залив, поросший тростником, выходит к забору. Главарь подпольщиков вдруг получает известие, что англичане, вместе с мусаватистами опрокинувшие Бакинскую коммуну, арестовали комиссаров и теперь везут их на пароходе в Красноводск. Королеву поручается срочно погрузиться в ялик и плыть на опережение через весь Каспий, чтобы успеть организовать на том берегу революционные массы туркменских кочевников – и отбить у англичан наших героев… Королев налаживает паруса. Ему страшно. Товарищи толкают лодку по мелководью. Главарь – тихий и твердый седой человек в золотом пенсне – чтобы напоследок успокоить Королева, протягивает ему книгу, ведет пальцем по оглавлению и говорит:

– Не бойся, все будет хорошо. В двадцать второй главе тебя выпустят из плена, – говорит он, отчеркивая ногтем строчку.

– А комиссары? – спрашивал его Королев.

– Их расстреляют. Но это ничего не значит. Ты обязан их спасти. Плыви! – И каждый раз за жестом главаря Королев тянулся вдаль, распутывал тихим ходом зигзаги залива – полные паруса при совершенном штиле давали уверенную тягу, и каждый раз он замирал при виде выхода в открытое море, свободно гулявшего на просторе набегом качки, разверстых меж пенистых волн могил, – и сон обрывался на бесконечном ужасе над то вздымающейся, то падающей в дымящуюся брызгами пропасть лодки, на том, как руль каменеет и заламывает руку, как хлопает парус, как рангоут бьет его по темечку на перемене галса…

А второй сон ненависти был еще мучительней. Королев в нем оказывался мичманом на броненосце, стоявшем у берега под яростным солнцем на стрельбах. Раз в час грохал пушечный залп, от которого глохла вся команда – и с противного борта отрывался набег волны, набранной инерцией отката. Королев был на этом броненосце одним из активистов революционного подполья. Вместе с товарищами они задумывали бунт, в результате которого броненосец должен был превратиться в летающий остров, в дирижабль. По ночам Королев вместе с другими вынимал из рундуков свитки шелковой ткани –