Четыре танкиста и собака

Он осторожно пошевелил пальцами рук и ног, шеей. Григорий почувствовал острую боль, но в то же время как будто прояснилось в голове. Он припомнил приятную прохладу дворцового холла, отдающего честь солдата в польской форме, который, не переставая улыбаться, вдруг схватил Лидку за руки и вывернул их за спину. Прежде чем Саакашвили подумал броситься на защиту девушки, он перестал что-либо чувствовать и понимать.

А теперь руки у него были связаны за спиной, рот забит тряпкой, пахнущей старой молочной сывороткой, и он с трудом дышал. Стояла тишина. Только будто бы шелестела солома или сено.

Григорий стал медленно приподнимать веки. Вокруг полумрак. Сарай это, что ли? Свет падал через щель над воротами и через маленькое оконце в задней стене. На стене висела старая упряжь, а с другой стороны, за загородкой, нетронутый запас сена доставал до стропил. Наверно, каретный сарай…

Сам он сидел в кузове грузовика, стоявшего посреди глиняного пола. Привязанная к противоположному борту, смотрела на него Лидка с кляпом во рту. Щеки ее были мокры от слез. В ее глазах увидел он радость оттого, что он очнулся, а потом боль. Она смотрела на что-то, чего он не видел. Что за черт, немец там стоит, что ли? Может, целится и в любую минуту нажмет на спуск? Григорий затаил дыхание, чтобы услышать его, но тишина за спиной казалась неподвижной и пустой.

«Что-то надо делать», — подумал он неопределенно. И поскольку ничего конкретного не приходило ему в голову, он решил посмотреть, что там видит Лидка. Он вывернул шею, насколько мог, но не увидел ничего, Кроме вил, стоявших в углу. Повторил это движение еще раз, и еще… И вдруг зацепил кляпом за щепку, торчавшую из доски кузова. Ему пришла мысль освободиться таким образом от кляпа. Григорий начал поворачивать голову и туловище из стороны в сторону, а потом стал водить кляпом вдоль доски, чтобы он зацепился.

Два раза не удалось. Он почувствовал, как сильно врезались в руки ремни. Судорогой свело шею. В висках стучала кровь, и стук этот отдавался во всей голове. Может быть, надо было сидеть тихо, но в нем уже пробудилась жажда свободы, и он знал, что теперь уже не остановится, пока…

С огромным усилием, напрягая все мускулы, он попробовал зацепиться кляпом о щепку еще раз, начал отводить назад голову. Щепка затрещала и изогнулась. Если треснет… На лбу Григория выступил крупными каплями пот. Капли дрожали, стекали на шею…

Он еще раз повернул голову, зацепился сильнее, медленно, отвел голову назад, касаясь щекой доски. Кляп дрогнул, чуть-чуть высунулся, и теперь, помогая себе языком, Григорий наконец выплюнул его.

Некоторое время он сидел неподвижно с закрытыми глазами, отдыхал. Беззвучно открывал рот, облизывал губы. Попробовал, крепко ли держат ремни, которыми скрутили ему руки и привязали к борту машины, — крепко, ничего не удастся сделать.

Ободренный, однако, тем, что все же кое-чего добился, он решил ждать. Почему же немцы их сразу не убили? Чего они хотят? Хорошо, если за это время подойдет «Рыжий». Томаш, хоть вроде немного придурковатый, наверное, все же предупредит Янека. Григорий взглянул на Лидку, и ему захотелось как-то успокоить ее.

— Я пытался рассказать тебе в дороге, как мне не везет. Моего невезения на десятерых хватит. А особенно в любви. Я все смотрел, как они, Янек и Маруся, целовались в госпитале…

Лидка простонала сквозь кляп и показала глазами за его спину.

— Не могу. Даже если изогнусь, все равно не увижу, но ты ничего не бойся. Наши вот-вот подойдут… Так на чем я остановился?.. Да, думаю: пускай Маруся для Янека, но, может, кто-нибудь найдется и для меня. Когда Вихура привел этих девушек-близнецов на бал, я пригласил Аню, но вышел казус…

Лидка с отчаянием в глазах смотрела то на Григория, то ему за спину.

— Они поменялись, и та, с которой я танцевал, которую полюбил… Ай, вай ме! — вдруг вскрикнул он по-грузински.

Это Лидка, не зная, как иначе прервать его рассказ, сильно толкнула его ногой в щиколотку.

— Ты что это вдруг? Я стараюсь тебя отвлечь… Когда разговариваешь, время идет быстрее. Ту, с которой я танцевал, которую полюбил, зовут Ханя, — упрямо продолжал Григорий, подобрав под себя ноги, чтобы щиколотки были недосягаемы для пинков. — А как мне было узнать, которая из них Ханя, если обе…

Лидка в отчаянии разгребла ногой сено и застучала пяткой в доски кузова.

— …Как два барашка из одного стада. Что ты устраиваешь шум и не даешь мне говорить? — оборвал он наконец свой рассказ и обратился к ней с обидой. — Я знаю, что надо предупредить наших, но сейчас пока ничего нельзя поделать…

Он замолчал и с удивлением смотрел, как приподнялся глиняный пол сарая, как глина треснула и начала крошиться. Он не мог понять, что происходит, пока в небольшом отверстии не увидел темный собачий нос.

— Подожди, подожди. Я сейчас… Шарик!

Услышав свое имя, Шарик принялся за работу с удвоенной энергией, когтями вырывал глину, протискивал голову, отступал, повизгивая, подкапывал еще и еще и наконец протиснулся в сарай. Стряхнул с себя землю и прыгнул в кузов.

Но не достал, когти только скользнули по доскам. Шарик обежал грузовик, прыгнул на капот, с капота на кабину, и вот он уже в кузове. Пользуясь тем, что у его друзей связаны руки, бесцеремонно облизал языком их лица.

— Перестань, — приструнил его грузин. — Целоваться лезешь, как красна девица… Ты лучше вот эти ремни перегрызи.

Григорий отклонился насколько мог от борта и начал объяснять Шарику:

— Ремни! Грызи их, грызи!

Собака, тихо ворча, обнюхала ремни. Было слишком тесно, чтобы всунуть морду и перегрызть их, схватив коренными зубами. Осторожно, чтобы не задеть Григория, Шарик начал хватать ремни передними зубами. При каждом рывке ремни еще глубже врезались в руки, и Григорий мычал от боли.

Но вот оба коротких ременных кнута лопнули. Теперь Григорию надо было действовать, и действовать быстро. Он расправил плечи, потер наболевшие кисти рук и одним прыжком был уже в кабине. Вернулся с щипчиками для перекусывания проволоки, освободил Лидку от ремней и вытащил из ее рта кляп.

Она глубоко вздохнула и глазами показала на что-то. Григорий с любопытством взглянул на то, что было причиной страха девушки, и ему стало смешно: низкая дверца вела из сарая в заднюю часть курятника, там стояли корыто и пень с глубоко вбитым в него поржавевшим широким кухонным ножом для отрезания петушиных голов. Так вот чего она боялась…

— Бежим. — И он подтолкнул ее.

— Подожди. — Девушка разгребла сено, взглянула на часы рации, которые показывали восемь минут шестого. — Еще семь минут, и будет четверть. Подождем. Скажем им…

— О чем здесь говорить? Пошли. Надо этих сволочей во дворце и этого дезертира…

— Гжесь, послушай, — торопливо зашептала Лидка, — это не дезертир и не крестьяне. У этой женщины под черным платьем пятнистая куртка. Когда она тебя ударила…

— Баба меня ударила?

— Ну конечно. Ты упал, и тебе начали вязать руки. В это время вошел офицер и стал что-то говорить, показывая на нас, а в конце сказал: «Нах Берлин».

— Нас хотел забрать в Берлин? Как? Если только на метле.

— В углу около камина лежал парашют. Надо как можно скорее сообщить Янеку. Через семь, теперь уже через шесть минут…

Дело оказалось серьезным, и после секундного раздумья Григорий спросил:

— Не боишься остаться одна, да еще без оружия?

Лидка открыла и без звука закрыла рот. Решила не рассказывать Григорию, как парашютистка с медвежьей силой, без особых усилий втащила связанную Лидку в курятник и жестами объяснила, что отрубит ей голову, как курице. Но теперь некогда было рассказывать эту историю — надо было в четверть шестого выйти на связь.

— Останусь, — сказала Лидка. — Хорошо, что они не разглядели рацию под сеном.

Григорий дал ей молоток, чтобы было чем обороняться, а сам соскочил к подкопу, сделанному Шариком. Примерился головой и плечами — нет, слишком узко, не пролезть. Он немного раздолбил и разрыл вилами глиняный пол, потом лег на спину и, сложив руки над головой, уперся ногами в доски загородки. С трудом начал протискиваться. Чтобы продвинуться на какие-нибудь пять сантиметров, требовались огромные усилия. Шарик некоторое время смотрел с удивлением, а потом начал помогать, подкапывая с боков когтями.