Портрет в коричневых тонах (ЛП)

В середине месяца, когда у меня не находилось предлогов оставаться и дальше в доме моих свёкра и свекрови, да и пришла пора вернуться к Диего и жить вместе с ним, я получила телеграмму от Ивана Радовича. Всего лишь парой строк доктор мне сообщал, что вынужден вернуться в Сантьяго, потому что кончина моей бабушки была уже не за горами. Хотя я и ждала подобной новости несколько месяцев, однако ж, получив телеграмму, моё удивление вперемешку с огорчением были столь же сильными, как и удар кувалдой; я была полностью ошеломлена и растеряна. Ведь я считала, что бабушка бессмертна. И просто не могла себе представить её маленьким, лысым и слабым существом, каковым она на самом деле и являлась. Напротив, я всегда смотрела на бабушку, как на амазонку с двумя шиньонами, этакую сладкоежку и лукавую даму, кого она и вправду представляла собой годами ранее. Донья Эльвира заключила меня в объятия и сказала, чтобы я не чувствовала себя одинокой - ведь теперь у меня уже другая семья, я полноправный житель Калефý, а она, в свою очередь, станет заботиться и защищать меня, как то ранее делала Паулина дель Валье. Женщина помогла упаковать два моих чемодана, вновь надела мне на шею подвеску, изображающую Святое Сердце Иисуса, и принялась давать мне множество советов; для неё самой Сантьяго был чуть ли не гротом распущенности, а путешествие туда представлялось опаснейшим похождением. Незаметно подошла пора вновь отправиться на лесопилку после вызванного зимой полного застоя, что оказалось сильным и правдоподобным предлогом для Диего не сопровождать в этот раз меня до Сантьяго, несмотря на настойчивые просьбы его матери непременно поступить ровно наоборот. И только Эдуардо вызвался довезти меня до самого корабля. В дверях нашего большого дома в Калефý, прощаясь друг с другом за руку, собрались все: Диего, мои свёкор со свекровью, Адела, Сюзанна, дети и даже некоторые из жильцов. Тогда я и сама не знала, что более их уже не увижу.

Перед отъездом я осмотрела свою лабораторию, куда не заходила с той самой зловещей ночи в скотном дворе, и обнаружила, что кто-то намеренно выкрал фотографии, изображающие вместе Диего с Сюзанной. Но поскольку тому был не важен процесс проявления, негативы остались нетронутыми. Да и мне самой совершенно не пригодились эти жалкие доказательства, отчего я их просто уничтожила. Я сложила в чемоданы лишь негативы, на которых запечатлены индейцы, люди, живущие в Калефý, и остальные члены нашей семьи, потому что не знала, как долго меня здесь не будет и не желала, чтобы снимки пришли в негодность.

Вместе с Эдуардо мы совершили путешествие верхом, прикрепив наши вещи к вьючному животному, время от времени останавливаясь в пути по каким-то лачугам, чтобы чем-то перекусить и немного отдохнуть. У моего деверя, этого богатыря медвежьего вида, был такой же мягкий нрав, как и у его матери, и такая же, почти что детская, бесхитростность. Лишь в дороге мы и располагали временем, чтобы побеседовать наедине, тогда как ранее мы вдвоём никогда друг с другом не разговаривали. Он мне признался, что с детства писал стихи: «И как же их не писать, когда живёшь среди такой красоты?», - добавлял он, указывая на близлежащие лес и воду, что нас окружали. Также молодой человек рассказывал, что сам напрочь лишён амбиций и, более того, любопытства к чему-либо другому, как это можно заметить у Диего; Калефý его старшему брату вполне хватало. Когда тот в молодости путешествовал по Европе, он неизменно чувствовал себя потерянным и глубоко несчастным; юноша просто не мог жить вдали от столь любимой им земли. Господь был к нему крайне благосклонен, говорил сам мужчина, оттого и попустил своему рабу жить среди настоящего земного рая. Мы распрощались в порту, крепко обнявшись, «пусть Господь всегда тебя защищает», - сказала я ему на ухо. Молодой человек пребывал в некотором смущении от столь торжественного прощания.

Фредерик Вильямс ждал меня на станции и, встретив, отвёз в экипаже в дом на улице Армии Освободителей. Муж бабушки немало удивился, увидев меня столь измождённой, и моё объяснение, что я была очень больна, так его и не удовлетворило. Продолжая разглядывать меня украдкой, тот, в конце концов, настойчиво спросил о Диего, была ли я счастлива, как поживает семья моих свёкра и свекрови и поинтересовался, приноровилась ли я к сельской жизни.

Будучи самым роскошным из прочего элитного жилья в этом квартале, особняк моей бабушки со временем стал таким же дряхлым, как и его хозяйка. На своих петлях висело лишь несколько ставень, а стены казались окончательно выцветшими. Окружавший его сад выглядел столь заброшенным, что даже весне никак не удавалось пробудить тот к жизни, отчего всё когда-то живое, по-прежнему окутанное печальной зимой, пребывало нетронутым. Изнутри всеобщее опустение было ещё худшим: некогда великолепные гостиные стояли практически пустыми, из них исчезли мебель, ковры и картины, также не осталось ни одной из знаменитых работ художников-импрессионистов, послуживших поводом к немалому скандалу годы назад. Дядя Фредерик объяснил подобное тем, что моя бабушка, готовясь к собственной смерти, поспешила практически всё у неё имеющееся пожертвовать церкви. «Однако ж, полагаю, что ваши деньги остались нетронутыми, Аврора, потому что она до сих пор складывает каждый сентаво и держит под кроватью бухгалтерские книги», - добавил муж бабушки, шаловливо мне подмигнув. Она, кто посещала храм лишь для видимости, кто всю жизнь питала отвращение к этому вечному скоплению священников-попрошаек и чересчур любезных монахинь, непременно вьющихся близ оставшихся членов семьи, своевременно составила завещание, согласно которому католической церкви причиталось внушительное количество как вещей, так и денег. Никогда не терявшая деловой хватки, своей смертью женщина намеревалась купить то, что при жизни ей практически не пригодилось. Вильямс знал мою бабушку лучше кого бы то ни было и полагал, что любил её практически так же, как и я. Вопреки всем предсказаниям завистников, этот человек не украл всё состояние своей жены, чтобы затем в старости её бросить. Тот, напротив, только и делал, что годами защищал интересы семьи, был моей бабушке достойным мужем и намеревался находиться рядом до последнего издыхания своей любимой. Вдобавок он был готов сделать и того больше, лишь бы все последующие годы доказывать окружающим своё благородство.

У Паулины уже практически отсутствовала ясность ума, а успокаивающие боль лекарства держали её в таком состоянии, когда у человека более нет ни каких-либо воспоминаний, ни желаний. За эти месяцы значительно ухудшилось состояние кожи, потому что больная не могла глотать, и её приходилось кормить лишь молоком да и то при помощи резиновой трубки, что вводили ей через нос. На голове у женщины едва насчитывалось несколько прядей волос, а её некогда большие и тёмные глаза сузились настолько, что превратились в две точечки среди обилия морщин. Я наклонилась поцеловать бабушку, но та меня не узнала, отчего отвернулась в сторону, продолжая своей рукой вслепую искать в воздухе руку мужа. Когда, наконец, та её обрела, на лице бабушки в полной мере отразилось выражение умиротворённости.

- Не страдай так, Аврора, мы дали ей внушительную дозу морфия, - пояснил мне состояние бабушки дядя Фредерик.

- Вы предупредили её сыновей?

- Да, я отправил им телеграмму два месяца назад, однако ж, те не ответили, и я не думаю, что приедут вовремя, ведь Паулине осталось не так уж и много, - сказал он, глубоко потрясённый состоянием своей любимой.

Так и случилось, Паулина дель Валье тихо скончалась на следующий день. Рядом с моей бабушкой находились её муж, доктор Радович, Северо, Нивея и я; родные же дети прибыли гораздо позже и со своими адвокатами стали драться за наследство, которое у них, впрочем, никто и не оспаривал. Врач отсоединил от моей бабушки трубку с питанием, а Вильямс одел ей перчатки на уже ледяные руки. Губы умирающей вмиг посинели, и вся она была очень бледна. Теперь каждый вдох-выдох был ещё более неуловимым и даже лишённым характерной одышки, а вскоре дыхание прервалось окончательно. Радович измерил больной пульс, затем подождал минуту, а, возможно, и две, и лишь потом объявил, что она ушла из этого мира. В комнате стояло нежное спокойствие и вместе с ним здесь свершалось нечто загадочное, скорее всего, дух моей бабушки отделился и витал кругами, точно запутавшаяся птица, над её телом, таким способом как бы прощаясь со всеми нами. С её уходом я почувствовала огромное опустошение, впрочем, это не новое чувство было мне уже знакомо. Тем не менее, я не могла ни дать ему название, ни объяснить, что всё-таки со мной происходит, даже и по прошествии пары лет. Именно тогда тайна моего прошлого полностью прояснилась, дав мне понять, что случившаяся много лет ранее смерть моего деда Тао Чьена окутала меня схожей печалью. Долгие годы эта рана сидела где-то глубоко, а теперь она вновь вскрылась, причиняя мне всю ту же обжигающую боль.