Неполная и окончательная история классической музыки

Рихард Штраус родился в семье весьма музыкальной: отец его был известным валторнистом, игравшим в оркестрах, которыми дирижировал сам Вагнер. Композиторский дар, уже оформившийся, обнаружился в нем до смешного рано — «Праздничный марш» написан им в возрасте десяти лет, — потом он учился в Мюнхенском университете, потом стал ассистентом дирижера Ганса фон Бюлова. Задним числом можно сказать, что Штраус принадлежит, пожалуй, к тем людям, которые, купив автомобиль, заворачивают его в прозрачную пленку и помещают в гараж, где он и стоит в нетронутом виде многие годы. Затем, лет через сто, они извлекают машину из гаража, снимают обертку. Машина блестит и сверкает, но по-настоящему новой не выглядит, если вы понимаете, о чем я. Все признаки новизны у нее имеются, и все же она, ну, не новая. Прибавлю к этому, что не следует принимать все, что говорит Стравинский, за чистую монету. С ходом времени наш Игорь нередко менял свое мнение по большинству вопросов и в конце концов высказывал суждение полностью противоположное тому, какое сообщал о данном предмете раньше. Так или иначе, несмотря на bons mots Стравинского, Штраус, с какой стороны на него ни взгляни, что есть силы держался за стиль и эпоху, о которых все вокруг него твердили, будто они мертвы.

На следующий год, 1912-й, Морису Равелю исполнится тридцать семь — отличный возраст для композитора, так я считаю, особенно если и со здоровьем у него все в порядке, и впереди еще двадцать пять лет жизни. Именно так, похоже, все и было с Равелем, выполнившим в 1912-м первый заказ «Русского балета» Дягилева, создав тем самым подобие традиции. Новаторская балетная труппа Дягилева работала в Париже, среди танцоров ее числился сам Нижинский (артист, а не конь [*]). Годом раньше как раз благодаря этой труппе Стравинский встал на путь, ведший к истинному величию. Такова одна из самых приятных особенностей «великого» искусства в целом, — говоря общо, одно величие вскармливает другое. До балетной своей музыки Стравинский ничего интереснее Симфонии ми-бемоль мажор не написал — вещь получилась хорошая, но не монументальная. Сочетание же Дягилева, Нижинского, «Русского балета» и, его тоже следует помянуть, Парижа — столицы модернистского движения — заставляло любого человека играть по-крупному. Что, собственно, с Равелем и произошло. Да, у него уже имелись в запасе превосходные произведения — «Павана почившей инфанте», «Игра воды» и «Шехеразада», — однако в 1912-м он создает вещь, которую многие считают лучшим его сочинением, «Дафниса и Хлою». Как ни странно, Дягилеву этот балет не понравился. И публике, присутствовавшей на премьере, тоже. По этой части никаких перемен, как видите, не произошло.

Представьте, что вы играете в «Можно я?». Ну вы знаете эту игру — вам дают задание, и, прежде чем за него приняться, вы должны спросить: «Можно я?» Но только на сей раз вы играете в нее в 1912-м. И вам говорят: «Как можно сильнее втяните носом воздух, два раза». Вы с силой выдыхаете, затем набираете полные легкие воздуха — через нос — и проделываете все это дважды. Что вам удается унюхать? Ну… вроде бы потянуло откуда-то… Лениным, Сталиным и «Правдой», а еще я учуял открытие «Вулвортса»… и… и что-то наподобие… первого прыжка с парашютом… да… и вроде как повеяло… это не «Скрипка» Пикассо, нет? По-моему, она. И словно бы от Модильяни сквознячком потянуло… не то «Каменной головой»… не то «Женщиной с длинной шеей». Нет, точно, «Каменной головой». Э-э, и еще я, кажется… что это? Странно… даже не запах, а воспоминание о запахе… это… а-а, это «Титаник». Утонул. Господи, ну и год. Это что-то. Все сказанное, да плюс Дилиус с его «Слушая первую кукушку весной» — симфонической поэмой, ухватившей, казалось, самую суть того времени — сумрачного, расплывчатого, когда и Бог был на небесах, и на земле все еще было в порядке. Ну-с, если вы и вправду взялись играть в эту игру, так давайте, начинайте сначала, — вы же еще «Можно я?» не спросили.

Ах-ах, снова стать молодым. Но пока до этого не дошло, заглянем-ка лучше в новый 1913-й год.

Вы можете себе такое представить? Начинается обратный отсчет: 10, 9, 8, 7, 6, 5, 4, 3, 2, 1… и происходит оркестровый катаклизм — слышатся первые такты «Весны священной» Стравинского. Нервно вздрагивают державшиеся за руки парочки. Одна из них пытается хоть как-то потанцевать под эти аккорды, звучащие точно уведомление о скором конце света. Удивительные аккорды, не столько даже синкопические, сколько аритмичные, и каждый из них походит на гвоздь, вбиваемый в крышку гроба, в котором покоится время затишья. Никто ничего подобного не ждал. На вечеринке такую музыку не заведешь, верно? Хотя, если честно, Стравинский лишь изображал то, что происходило вокруг. Две Балканские войны, арест Ганди, «Сыновья и любовники» Д. Г. Лоренса, «Смерть в Венеции» Томаса Манна и — быть может, наиболее точное попадание — «В сторону Свана», первая часть «В поисках утраченного времени» Пруста, написанная в уютной тиши его обитой пробковым деревом парижской квартиры.

В том же 1913-м появляются первые фильмы Чарли Чаплина и рождается Бенджамин Бриттен [*]. И — сопоставление, может, и спорное, но все же — самой популярной песней года оказывается «Долог путь до Типперери». То есть, с одной стороны, у нас имеется «Весна священная», а с другой — «Долог путь до Типперери». Фантастика. По-моему, в этом случае «спеть слова одной песенки под музыку другой» было бы трудновато.

Если вы, приглядевшись к главному музыкальному событию 1913-го — я говорю о «Весне священной», не о «Типперери», — решите, что, когда год спустя разразилась война, пьянительный, шумный мир музыки стал еще пьянительнее и шумнее, вам эту мысль простят. Да, простят. 1914-му предстояло произвести на свет два нежнейших, сладчайших произведения во всей той музыке, какую мы называем классической, — «Берега зеленой ивы» и «Жаворонок воспаряющий», — и оба могли быть созданы только англичанами.

Оба в значительной мере — порождения своего времени. «Жаворонок воспаряющий» Воан Уильямса — превосходный образчик живописи, с сольной скрипкой, исполняющей роль вынесенной в заглавие птички, падающей вниз, взлетающей, повисающей в небе, сохраняя все это время внутреннюю целостность музыки. «Берега зеленой ивы» — творение друга ВУ Джорджа Баттеруорта, и, опосредованно, Итона, Оксфорда и Королевского музыкального колледжа. Когда он написал самую знаменитую свою вещь, Джорджу Сейнгону Кэю Баттеруорту, если воспользоваться его звучным полным именем, было двадцать девять лет. Едва началась война, он тут же ушел на нее добровольцем. И почти сразу после того, как оказался на фронте, был награжден за храбрость, а следом убит на Сомме. «Военный крест» свой он получил посмертно. Век невинности кончился. Ладно, пошли в 1915-й.

Что до контекста, с ним все ясно, главное — война. В прошлом году произошли сражения при Менаре, Монсе, Таннебурге, Марне и первое Ипрское. В этом году опять-таки Ипрское, четыре при Изонцо, высадка в Галлиполи, первый налет цеппелинов на Лондон и атака подводных лодок на Гавр. Поддерживать людей в здравом уме и состоянии занятости помогали фильмы вроде «Ягненка» Дугласа Фербенкса, «Бродяги» Чарли Чаплина и даже «Рождения нации» Д. У. Гриффита. Внес свой вклад и Айвор Новелло, сочинивший песню «Пусть в доме не гаснет огонь», а главными книгами 15-го стали «Тридцать девять ступеней» Джона Бьюкэна и «Бремя страстей человеческих» Сомерсета Моэма. Живопись: Рауль Дюфи пишет «Посвящение Моцарту», Шагал — «День рождения», Марсель Дюшан создает первые полотна, принадлежащие к направлению, которое станут называть «Дада». Собственно, чтобы на минутку отвлечься,