Неполная и окончательная история классической музыки

Стивен Фрай

Неполная и окончательная история классической музыки

БЛАГОДАРНОСТИ

Я хотел бы поблагодарить Роджера Льюиса, директора-распорядителя радиостанции «Классик FM», за предоставленные мне возможность и время работать над «Неполной и окончательной историей» и за его постоянное содействие, равно как и Даррен Хенли — за оригинальную идею и большую поддержку.

Кроме того, что касается сотрудников «Классик FM», я очень благодарен Кэти Джаксон за всю ее помощь, а также Гилесу Пирману и Джо Уилсону.

Огромное спасибо моему выпускающему редактору Эмме Мариотт, от которой я при осуществлении этой идеи изо дня в день не видел ничего, кроме поддержки и ободрения. Я хотел бы также поблагодарить литературную сотрудницу Кристин Кинг и художников Шона Гаррехи и Джонатана Бейкера.

И наконец, большое спасибо и множество слезливых поцелуев вам — Сиобан, Милли, Дейзи и Финн, позволившим мне провести так много времени в вашей «норе». Примите мою любовь и благодарность.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Обыденность и возвышенность. Вот в чем вся соль.

Уверяют, будто Иоганн Себастьян Бах сказал однажды: «Играть на любом музыкальном инструменте очень легко: все, что для этого требуется, — нажимать в нужное время на нужную клавишу, а играть он будет сам». До некоторой степени я с ним согласен. Я совершенно уверен, что смог бы освоить технику, необходимую, чтобы справиться, ну, скажем, с блок-флейтой или губной гармошкой. Я мог бы, наверное, зажимать нужные отверстия и, как знать, по прошествии недолгого времени сумел бы изобразить «Чижика-пыжика». А вот с чем я почти наверняка не совладал бы, так это с происходящим задолго до и после того, как прикасаешься к клавише фортепиано или закрываешь отверстие блок-флейты. То, о чем говорят: «Не просто играйте, играйте вот так». А потом: «И чтобы вот такая была фразировка». А иногда еще: «И старайтесь добиться такого звучания ноты, чтобы слушатель подсознательно возвращался к той части мелодии, которую слышал три такта назад». Все это внушает мне мысль, что лучше бы Бах не молол языком, а держал его за зубами.

Греки, вот те понимали, что к чему. У них было девять муз, и каждая отвечала за определенную часть «mousike» — то есть музы занимались не одним только пением да танцами, но всеми областями искусства, науки и учености вообще. Потому и слова вроде «музыка», «музей» (и даже «мистерия») имеют изначальное отношение к деятельности муз. Иногда я гадаю, не это ли знание и внушает мне столь великий страх перед музыкой.

Когда я учился в школе, то больше всего сожалел о своей неспособности изобразить хотя бы пару нот в порядке, о котором можно было сказать, что он смахивает на мелодию. Одну? Пожалуйста, одну я мог издать ничуть не хуже других, возможно, не самую лучшую и, надо признать, порой привлекавшую ко мне пристальное внимание представителей животного мира, но тем не менее ноту. Сложности возникали, лишь когда мне предстояло изобразить две ноты и более — подряд, да еще в виде мелодии. Серьезные, вообще-то, сложности, поскольку мне тут же приказывали заткнуться, не лезть и даже рта не разевать якобы в пении. Не таилось в моей музыке волшебства, способного «смирять свирепосердых» [*].

И потому еще в раннем возрасте я принял решение оставить музыку знатокам — тем, кто умеет с ней поладить. У них это вроде бы получалось, и неплохо. А кроме того, существовал один род музыкальных занятий, в котором я достиг выдающегося мастерства. Думаю, не будет чрезмерной нескромностью, если я скажу, что многие считали меня ранним, обещающим далеко пойти дарованием. И действительно, временами я показывал в этой музыкальной дисциплине такие успехи, что не раз и не два задумывался — не стать ли мне профессионалом по этой части. Сфера деятельности, о которой я говорю и в которой считаю себя отвечающим олимпийским стандартам, есть не что иное, как… слушание музыки.

Слушание классической музыки. Я мог предаваться ему, говоря словами Вольтера, «jusqu’à се que les vaches viennent à la maison» [*]. И ax как это верно. Больше всего любил я слушать Моцарта и Вагнера, но и помимо них репертуар у меня имелся обширный. Впрочем, произведением, к которому я могу возвращаться и возвращаться, так и остался «Дон Жуан» — он похож на любимую прогулку, под конец которой обнаруживаешь нечто особенное, новое. Всегда обнаруживаешь нечто новое, и помногу. То же и с Вагнером. Мне давно уже удалось отделить этого довольно скверного человека от его музыки. Рихард Вагнер особой приятностью не отличался, а на его расовые и политические взгляды, и сами-то по себе не обаятельные, еще и падает тень задушевных отношений потомков композитора с Гитлером [*]. Однако по плодам их узнаете их [*]: произведения Вагнера, возносящие любовь превыше силы, — это такие антифашисты, что лучших и желать не приходится.

Книга эта предназначена для тех, кто любит слушать великую классическую музыку. Книга, о чем я не раз еще напомню вам на нашем пути, неполная. В ней не говорится о многом из того, о чем следовало сказать, чтобы заслужить титул «Полная и окончательная история классической музыки Стивена Фрая». В результате мы решили отказаться от этой кликухи и с присущим нам остроумием выдумали другую, которая, с одной стороны, намекает на первую и подразумевает ее, а с другой — решительно и напрочь ее отрицает. Блестяще. То был припадок гениальности, уверен, что вы со мной согласитесь. Книга наполнена также разного рода оценками — одни мои, другие не очень. Она переполнена сопоставлениями, полетами фантазии, приключениями музыкальной мысли и, по правде сказать, совершеннейшей чепухой. Собственно, там, где я имею нахальство прибегать к выдумкам, я позволяю себе вставлять значок ☺ (весёлый смайлик — прим. верст.), чтобы вы окончательно не запутались. Кроме того, опять-таки чтобы не слишком сбивать вас с толку, я поместил кое-какие мелочи — пояснения, реплики в сторону, все, что угодно, — в сноски, так что смешливый читатель может их пропускать. В итоге книга получилась очень личная, доносящая до читателя если не что-либо еще, то хотя бы часть воодушевления, с которым автор относится к ее теме. Ну и время от времени я быстрым взглядом окидываю в ней преходящие обстоятельства времени — просто чтобы понять, какие дела совершались вокруг великих композиторов, пока они, как бы это сказать, композировали. Музыка по существу своему абстрактна и не нуждается в привнесении каких-либо знаний, музыкальных или исторических, но ведь интересно же видеть, что за свершения формировали мир, в котором жили композиторы. Все, происходившее в истории, искусстве, философии и науке, оказывало на композиторов огромное влияние, и оттого по ходу книги упоминаются современные им события, одни пустяковые, другие сейсмические.

Спешу добавить, что за живое меня берут не одни только Моцарт с Вагнером. На самом деле, пока мы, готовясь к этой книге, отсиживали бесконечные, как нам представлялось, концерты и слушали записи произведений Великих Композиторов, я нередко забывал о музыке, принимаясь гадать, кем именно из них мне хотелось бы быть.

Если не считать двух моих главных любимцев, очевиднейший выбор — Бетховен. Он, может быть, ничего и не слышал — под конец жизни, то есть, — однако в способности чувствовать ему не было равных. Что привлекает меня в Бетховене, так это все та же «обыденная возвышенность». Если сможете, вообразите на миг его комнату в «Шварцшпаниерхаузе». За спиной у него виднеется старенькое фортепиано работы Графа, совершенно… ну, в общем, раздолбанное стараниями Бетховена — он колотил по клавишам с такой силой, чтобы можно было расслышать звук. Стол пообок от композитора завален бог знает чем — рядом со слуховой трубкой громоздится кипа тетрадей, исчерканных-перечерканных кривыми фразами, посредством которых гостям Бетховена приходится вести с ним беседы. Видны здесь и внушающие немалую грусть объедки, треснувшие кофейные чашки, капли свечного воска — в общем, все это похоже скорее на спальню студента, чем на жилище человека, чья гениальная музыка сделает его имя бессмертным. Все здесь обыденно, даже убого. И возвышенно.