Лицо порока (СИ)

— Ребенка? Какого ребенка? Нету его! — она хлопнула себя по животу и, дико хохотнув, развела руками. — Был и нету! Ясно тебе? Нету!

Настя была близка к истерике.

— Нету?! — у меня пересохло во рту. Я ощутил, как горячая волна неожиданного горя захлестнула мою грудь. Перед глазами замельтешили золотые мотыльки. — Значит, ты… сделала аборт?

— Да, сделала! — истошно заорала Настя. — А что, я должна была рожать от такого, как ты?!

— О Господи! — выдохнул я и, придерживаясь за стену, побрел в прихожую. Начал натягивать сапоги.

— Ключи от квартиры оставь! — яростно рявкнула Настя. — Оставь ключи! И никогда, слышишь, никогда не попадайся мне на глаза! Я тебя ненавижу! Ненавижу! — ее крик превратился в протяжный вой.

Я выскочил на улицу и, не разбирая дороги, помчался на остановку общественного транспорта.

Весь остаток субботы и все воскресенье я пролежал пластом дома на диване, не обращая внимания ни на телефонные звонки, ни на укоры жены, перешедшие в жалобные причитания, ни на робкие просьбы детей, что-нибудь съесть.

А утром, обессиленный и опустошенный, я узнал, что умерла Маша. Мне кто-то сообщил об этом в редакции.

Я смутно помню день перед похоронами. И сами похороны… В памяти застряли только два эпизода.

…Полдень. На улице у подъезда пятиэтажки толпятся люди. У стены дома — венки, их много. Поодаль — оборудованный под катафалк желтый «ПАЗ». Рядом с ним — еще один автобус. Он повезет провожающих покойную на новое — Матвеевское кладбище.

Мужики выносят из дома черный гроб. Ставят на табуретки. Отходят, чтобы дать родным попрощаться с умершей. Жалобно скулят трубы. Я у гроба, сжимаю холодные руки Маши. Рядом — отец и мать. Их лица белее савана.

Потом… Потом… Когда потом? Через час, через два? Не помню…

Кладбище. Яма, как зияющая рана, черная и страшная. Мрачные лица людей. Потухшие глаза отца. Рыдающая мать.

Гроб заколачивают. Он глухо стонет от ударов. Мужики, тужась, медленно спускают его в могилу. Вслед летят комья земли, барабанят по крышке. Я закрываю уши ладонями. Я натягиваю куртку на голову.

— Нет! — истошно ору я. И, вырвавшись из чьих-то цепких рук, бросаюсь в яму. Падаю грудью на гроб, обнимаю его руками.

Меня долго вытаскивают, уговаривают и отряхивают. По моему подбородку струйками стекает кровь, я здорово расшиб лицо.

И опять летят комья земли… А дальше — мрак.

Я прихожу в себя в квартире Машиных родителей. В комнате царит полутьма. У широкой кровати, на которой я лежу одетый, сидит отец Маши. Он осунувшийся и постаревший. Смотрит на меня воспаленными глазами и сокрушенно качает седой головой:

— Напугал ты нас, парень, ох напугал!

По лицу старика медленно струятся слезы. А я физически ощущаю, как в мою душу скользкой, отвратительно холодной змеей заползает тоска. Боли уже нет. Лишь тоска. Она хуже боли…

Я чувствую, что у меня едва ли хватит сил на то, дабы подняться с постели и встать на ноги…

Глава семнадцатая

На следующий день я взял на работе отпуск. Точнее, пол отпуска, потому как одну его половину уже отгулял летом.

Первые несколько дней я просто валялся на диване и беспробудно пил. Затем, слегка оклемавшись, подался в родные места, в центр Украины, навестить мать. И хотя там поначалу крепче обычного прикладывался к рюмке, в конце концов, окруженный материнской заботой, понемногу начал успокаиваться. На душе стало чуть-чуть легче, тоска ослабила свою железную хватку, и сердце забилось ровнее.

Ссутулившийся, почерневший лицом, с глазами, как у больного лихорадкой, бегающими и воспаленными, возвратился я в Запорожье.

Между тем, здесь назревали неординарные события. По приезду домой я узнал, что Верченко попал в серьезный переплет. Проверки соответствующих органов выявили в «Домострое» крупные махинации, связанные с сокрытием доходов. По одному из местных телеканалов о них подробно рассказал солидный милицейский чин. Верченко сначала даже заключили под стражу, но потом ему удалось выйти на свободу до суда под подписку о невыезде. Как поговаривали в правоохранительных кругах, попахивало не только серьезными штрафными санкциями, но и реальным лишением свободы. Я, конечно, не ожидал, что у мужа Дианы возникнут такие большие неприятности.

Подробности решил разведать у Прохорова — тот обычно знал гораздо больше, чем сообщалось рядовым обывателям. В последний день своего отпуска, вечером я позвонил Юрию Петровичу и назначил встречу. Он, судя по интонациям голоса, находился в уже изрядном подпитии, но повидаться со мной согласился охотно.

Одевшись, я отправился в «Золотые пески» — ближайшее от моего дома приличное кафе.

Прохоров явился даже раньше назначенного времени. Грузный, запыхавшийся, в плаще на распашку, он ввалился в заведение и, пьяно щурясь, стал шарить глазами по залу. Отыскав меня, заулыбался и двинулся к моему столику.

— Умираю от жажды! — пожаловался он вместо приветствия и показал пальцем себе на рот. — Нужно смочить.

Я пододвинул ему рюмку и налил коньяка. Юрий Петрович одним глотком осушил ее и посмотрел на меня выжидательно, как преданный пес на хозяина. Я, не мешкая, налил еще. Ухмыльнувшись, сыщик выпил, закряхтел и тяжело, как мешок, плюхнулся на стул.

— Кажись, попустило! — сообщил он, почесывая за ухом. — Слегка.

Я не стал тянуть кота за хвост и сразу перешел к делу.

— Скажи мне как опытный юрист, у Верченко дело совсем табак?

Прохоров закивал головой, прикуривая сигарету.

— Хуже некуда! Думаю, посадят. И в офисе, и дома, и на даче, и даже в гараже у него провели обыски. Нашли много интересного. Единственная загадка — это мне за рюмкой чая поведал один приятель из органов, — Юрий Петрович понизил голос до шепота, — куда исчезла приличная сумма, которую Верченко получил накануне шухера от предпринимателей из Херсона: Они показали, что передали ему деньги в черном кожаном кейсе. Кейс пропал…

— И много там было «бабок»? — вяло поинтересовался я.

— Куча! — сыщик нарисовал рукой круг в воздухе. И уточнил: — За них можно было купить пару-тройку «Мерсов».

— Ну и где же они, эти деньги?

Прохоров алчно посмотрел на две бутылки коньяка, стоящие на столе, потом задумчиво — на меня.

— Я думаю, Иван Максимович, что их перепрятала женушка Верченко, — Юрий Петрович откинулся на спинку стула и взял в руку рюмку, которую я в третий раз наполнил коньяком. — Больше им некуда деться.

— Вряд ли! — засомневался я.

— У нее они! — Прохоров рубанул рукой воздух. — Чутье мне подсказывает: денежки у нее в кабинете!

Я потер пальцами виски — почему-то вдруг разболелась голова.

— А может, Верченко передал их своей любовнице? — предположил я, разливая остатки коньяка с первой бутылки.

— Проститутке из отеля? — переспросил сыщик, вытаращив на меня свои кроличьи глаза. — Он что, по-твоему, совсем дурак?

— А если дурак?

— Ну, конечно, в принципе можно допустить и это, — задумался Юрий Петрович. — Но нюх меня никогда не подводил. А он мне подсказывает: бабки у докторши. И только у нее!

— Ладно, хрен с ними! — махнул я рукой. — Давай лучше выпьем!

Четвертая, а затем пятая рюмки явственно подкосили силы Прохорова. У него стали непроизвольно закрываться глаза, лицо приобрело свекольный цвет, а из зажигалки ему никак не удавалось высечь огня. Но говорил он вполне связно.

— Было бы совсем неплохо прибрать к рукам эти деньжонки! — облокотившись об стол и щурясь, рассуждал Юрий Петрович. — По крайней мере, стоило бы попытаться сделать это. Как? Ничего сложного. Все совсем просто. Позвонить ей, представиться, скажем, старшим инспектором по особо важным делам управления МВД области и вежливо предупредить: дескать, милейшая, пожалуйста, не уходите с работы, в течение пятнадцати минут к вам приедут наши люди с обыском. Извиниться, сказать: понимаем, мол, что вы ни при чем, что ничего такого в вашем рабочем кабинете быть не может, это, мол, только досадная формальность, но соблюсти ее мы обязаны. А потом аккуратно проследить за действиями мадам Верченко. Если деньжата при ней, она занервничает, попытается куда-нибудь перепрятать их. Только выйдет с ними из кабинета, а тут мои мальчики — хлоп! Растерявшись, она, естественно, даже не попросит предъявить удостоверения. Хлопцы и конфискуют всю сумму. План, как видишь, архипростой и тем гениальный!