Власть без славы. Книга 1

И все же его мучило смутное беспокойство. Он примкнул к антивоенной кампании прежде всего для того, чтобы помочь Ирландии, но вскоре обнаружил, что захвачен борьбой против воинской повинности, что его, словно стремительным течением, несет к левому крылу лейбористской партии — к тому лагерю, с которым исстари враждовала католическая церковь и с которым враждовал он сам в те времена, когда жил в Ирландии. Впервые он почувствовал духовное родство с этими людьми. Выступая однажды с той же трибуны, с которой выступал один видный социалист, открыто объявивший себя атеистом, Мэлон вдруг поймал себя на том, что этот человек вызывает у него восхищение. Когда премьер-министр Хьюз подвергал строгой цензуре или запрещал какую-нибудь рабочую газету или брошюру, Мэлон, к собственному удивлению, начинал энергично протестовать. Когда двенадцать лидеров ИРМ были брошены в тюрьму по обвинению в поджоге, он, неожиданно для себя, присоединился к мнению тех, кто утверждал, что это обвинение — просто клевета. Известия об успехе кровопролитной борьбы ирландских повстанцев стали доставлять ему удовольствие. Он начал даже презирать архиепископа Пертского, который был сторонником всеобщей воинской повинности.

Кампания бурно развивалась, приближался день второго всенародного голосования, и Мэлон нисколько не раскаивался в своих действиях; богатые и привилегированные изливали на него в своих газетах потоки ненависти, а бедные и обездоленные выражали ему дружеские чувства и всячески превозносили его. Когда были опубликованы результаты референдума, Мэлон пришел в неистовый восторг. Победа! Всеобщая воинская повинность не будет введена в Австралии!

Однако внутренняя тревога не оставляла его. Что скажет Ватикан? Мэлон понимал, что если Ватикан станет вообще поддерживать какую-либо сторону в этой войне, то, конечно, он будет стоять за победу Германии; но тем не менее Мэлон знал, что многие его выступления противоречат политике Ватикана.

Во время затишья, наступившего после конца кампании, Мэлон ощутил в себе желание отступить, вернуться к своим планам и добиться политического влияния в союзе с Джоном Уэстом. Он стал обдумывать, с какой бы стороны подойти к этому загадочному маленькому человеку, обладающему властью, необходимой для осуществления планов архиепископа Мэлона.

Но судьба распорядилась по-своему. После провала референдума в лейбористской партии произошел раскол. Хьюз перешел к консерваторам с намерением сформировать правительство, которое поставило бы себе целью выиграть войну и провести в течение годичного срока еще один референдум по вопросу о воинской повинности. Борьба за самоуправление для Ирландии также продолжалась. Пока что Дэниелу Мэлону некуда было отступать: поражение сторонников воинской повинности еще больше разжигало их ненависть к архиепископу Мэлону; его уже подхватил и уносил с собою стремительный поток тех бурных лет.

Результаты референдума привели Джона Уэста в ярость. Зачем понадобилось Хьюзу вообще затевать этот референдум? Неужели он не мог сначала ввести воинскую повинность, а потом уж опрашивать народ?

Но однажды утром, месяца два спустя, его вывело из себя событие совсем другого рода. Он прочел в газетах о том, что Лу Дарби уехал в Америку на торговом судне.

Джон Уэст бушевал в своей конторе, тыча газетой в лицо Лэму, Фрэнку Лэмменсу и некоему Снежку Бэкону — человеку, который в прошлом году помог Уэсту забрать в свои руки сиднейский стадион.

— Он не будет выступать в Америке! Уж я об этом позабочусь. Он струсит и сбежит оттуда. Подумаешь, великий боксер! — кричал Джон Уэст.

— Я слышал, будто он обратился к импрессарио Тексу Рикарду. Этого Рикарда я хорошо знаю! Я ему напишу, — сказал Бэкон, высокий угловатый блондин лет сорока с небольшим; пожалуй, это был самый универсальный спортсмен во всей Австралии: он приобрел известность как боксер, борец, наездник, — словом, отличался во всех видах спорта. С таким же успехом он занимался и коммерческими предприятиями. Он заведовал стадионом Джона Уэста в Сиднее, он организовал матч Бернса против Джонсона, в свое время устроил несколько матчей для Дарби и сам исполнял должность судьи. Спорт был его богом — спорт, организованный коммерчески, но все же честный и справедливый. Однако у Бэкона были две черты, которые вряд ли могли способствовать успеху Дарби в Америке: он изо всех сил стремился угодить Джону Уэсту и был «ура-патриотом», принимавшим деятельное участие в вербовке новобранцев.

— Я напишу Тексу Рикарду, — повторил Бэкон. — Он меня послушает. Я могу сообщить ему, что Дарби увиливает от военной службы.

— Что ж, мысль неплохая! Я проучу этого негодяя. Я поговорю с одним человеком из федерального правительства — можно будет сделать так, чтобы наше правительство обратилось к американскому и потребовало запретить Дарби въезд в Америку, — сказал Джон Уэст.

— Если хотите, я сейчас позвоню в парламент, — предложил Лэмменс.

— Надо сделать так, чтоб он совсем не смог выступать в Америке, — сказал Лэм.

Когда Фрэнк Лэмменс кончил разговаривать по телефону, Джон Уэст сказал:

— Хотел бы я знать, кто замешан в отъезде Дарби. Ведь кто-то должен был ему помогать. — Он вдруг щелкнул пальцами. — Стойте! А ну-ка… Барни сейчас здесь?

— Здесь, — сказал Лэм.

— Пришлите его ко мне. И оставьте нас одних на минутку.

— Барни, вас зовет мистер Уэст, — сказал Лэмменс, выходя вместе с Лэмом и Бэконом из кабинета.

Барни, не говоря ни слова, направился в кабинет.

— Закрой дверь.

Барни кое-как прикрыл дверь — руки его не слушались, — потом остановился перед Уэстом, покручивая усы и переминаясь с ноги на ногу.

— Кому ты на днях звонил по телефону и спрашивал, когда отходит пароход? Какому-нибудь репортеру, а?

— Да, Джек. Одному своему приятелю.

— На этом пароходе Дарби отбыл в Америку, а?

— Не валяй дурака, Джек.

— А ты не ври! Это ты вбивал Дарби в голову всякие антивоенные идеи. И я уверен, что эта поездка в Америку не обошлась без твоего участия. Ладно, можешь не отвечать. После всего, что я для тебя сделал, ты за моей спиной устраиваешь такие штуки.

Барни густо покраснел, потеребил кончики усов, потом стал молча вертеть в пальцах часы и цепочку.

— Ты понимаешь, что Дарби хотел увильнуть от призыва? Вот почему он удрал в Америку.

— Да ведь его нельзя осуждать за это, Джек. Он — выдающийся боксер, а война оборвала его карьеру. Что ж тут плохого, если он хочет попытаться стать чемпионом мира, прежде чем идти на войну?

— На войну? Он и не собирается воевать! Почему это он должен быть освобожден от обязательного военного обучения, к которому наше правительство призывает всех до единого? Только потому, что он, видите ли, Лу Дарби! Во время войны все равны между собой.

— Я что-то не замечал, чтоб война велась по этому принципу!

— Знаю, знаю, ты из недовольных, что с тобой толковать. Но только запомни одно: Дарби в Америку все равно не пустят.

— Как знать!

— А если он туда и попадет, так выступать он не будет. Уж я об этом позабочусь. Ему не дадут выступать в Америке, а я постараюсь, чтобы его отправили обратно и послали в армию, где ему и следует быть. И не воображай, что ты очень умный. Не такое уж ты сокровище, чтобы я не мог обойтись без тебя, если б захотел. Перестань дергать свои дурацкие усы. Ступай вон! Если тебе нечего делать, так у меня работы хватит!

В это время Нелли отчаянно пыталась вырваться из тисков своего несчастного, неудавшегося замужества.

Нелли шел тридцать восьмой год, она родила четверых детей, но выглядела гораздо моложе своих лет, а в душе оставалась мечтательной молодой девушкой. Она давно уже замкнулась в своем внутреннем мирке, где еще жили несбывшиеся девичьи мечты о любви.

Джон Уэст сдержал свое обещание и обеспечил ей полное материальное благополучие, и все же она была глубоко разочарована в муже. Джон Уэст оказался человеком с такой репутацией, что так называемые «респектабельные» богачи задирали перед Нелли нос; человеком, больше всего в жизни любившим власть, которую можно купить за деньги; человеком, лишенным сердца и считавшим, что женщине нужны только дети, слуги, богатый дом, дорогие наряды да религия.