Новоорлеанский блюз

Бунми понимающе кивнула головой с таким видом, будто в словах Тонго таился глубокий смысл.

— Там, откуда я прибыла, — сказала она, — сестра, назвавшая тебя проституткой, рискует навлечь серьезные неприятности на свою задницу.

— Серьезные, — машинально подтвердил Тонго. Ему нравилось то, как ловко профессор вворачивает в разговоре эдакие словечки. Слушая ее, он согласно кивал головой.

Бунми улыбнулась. Тонго тоже.

Вдруг он заметил в руке у профессора небольшую зубную щетку.

— А зачем вам она? — спросил он.

— Чистить.

— Свои зубы?

Она протянула к нему раскрытую ладонь, на которой лежал небольшой серый камешек, похожий на морскую гальку, и провела зубной щеткой по его поверхности.

—  Козака, — сказала она. — Они здесь повсюду. Этот малыш проделал путешествие от самого побережья Мозалана. А ведь моллюск не пустится в такое далекое путешествие, если для этого нет важной причины! — Профессор пристально смотрела на вождя, и от ее взгляда Тонго стало не по себе. — Вам придется напрячь воображение, — продолжала она. — Пойдемте, я вам кое-что покажу.

Тонго пошел по дну озера за Бунми, направившейся к самой большой из шести палаток. День быстро угасал, и вождь непроизвольно поежился, отчасти из-за прохладного ветра, сопровождавшего сумерки, а отчасти потому, что мысль о ночном переходе обратно в Зиминдо его совсем не радовала. Однако более всего не по себе ему было из-за того, что река Мапонда, как он помнил, была местом, облюбованным ведьмами, духами и шамва.В это время Божественная Луна очень ненадолго появлялась на небе, а Тонго знал, что для всей этой нечисти нет ничего более приятного, чем изловить одинокого вождя и, пока отец-Солнце спит, свести его с ума.

Они нырнули под парусиновый навес и прошли в палатку. Бунми зажгла керосиновую лампу. В палатке, где Тонго, чтобы стоять во весь рост, должен был слегка наклонить голову, помещалась надувная кровать, рядом с письменным столом стоял единственный стул. Профессор, смутившись, бросилась собирать разбросанные повсюду вещи.

— Простите за беспорядок, — сказала она, становясь рядом с Тонго, который рассматривал фотографию в рамке, висящую над кроватью, с которой на него смотрел гордым взглядом крупный черный человек, решительно выпятивший в сторону объектива нижнюю челюсть.

— Мой отец, — пояснила Бунми.

— Улыбаться он не любит.

— Не любил. Он умер. Он был проповедником.

Тонго кивнул. Он не знал, что сказать; тон Бунми стал холодным, и ее голос звучал так, будто слова «не любил», «проповедник», «умер» разбередили ее душу. Тонго смутился.

— Вы христианка?

Бунми издала звук, похожий то ли на смех, то ли на ругательство.

— Нет, — ответила она. — А вы?

Тонго покачал головой.

— Мой дедушка был христианином. Его расстреляли.

— Зато, что он был христианином?

— Не думаю. Но я предпочел не рисковать.

Вождь пристально посмотрел на Бунми. Он не мог отвести от нее взгляда, а ее, казалось, это вовсе не трогало. В палатке было жарко, и он облизал соленую верхнюю губу. Атмосфера здесь, подумалось ему, густо пропитана запахом женщины; созревшей и сладкой, подобно спелому фрукту, который вот-вот сорвется с ветки. Ему вспомнилась комната Кудзайи в городе, в педагогическом колледже, куда она обычно приглашала его по ночам выпить чашечку цикорного кофе, где она говорила о джазе, а он, скрестив ноги, ждал своего часа. Все это, казалось, было давным-давно, так давно, что представлялось ему не его собственными воспоминаниями, а воспоминаниями кого-то другого (к примеру, Мусы, который был мастером рассказывать захватывающие истории о своей прошлой жизни, когда он был бабуином).

— Взгляните сюда, — сказала Бунми, и он послушно повернул голову, хотя не был уверен, что смотрит именно туда, куда она хочет. Она показывала на какой-то грязный предмет, висящий на спинке стула. Это было нечто сделанное из тесемок, кусков ткани и морских раковин — в общем что-то похожее на ком плававшего по волнам и выброшенного на песок мусора где-нибудь на берегу Ньяса [106].

— Что это?

— Головной убор.

— О, — выдохнул Тонго. — Да, конечно… — и замолчал, не зная, что сказать.

Он был разочарован и не мог скрыть этого. Ведь его воображение рисовало корону тонкой работы, богато украшенную крупными жемчужинами и внушающую благоговейный трепет. А это? Просто грязная тряпка и больше ничего. В такие тряпки превратилась его одежда после того, как ею на берегу реки поиграло полчище обезьян ’ндипе.И это считается предметом, свидетельствующим о высокой культуре народа Замба? Да он выглядит как затасканный носовой платок!

— Напрягите свое воображение, — сказала Бунми, заметив выражение растерянности на лице Тонго, и, осторожно пропустив пальцы сквозь нити головного убора, поднесла его к свету.

Ее лицо озарилось каким-то внутренним огнем, а голос задрожал от переполнявшего ее восторга.

— Вы только посмотрите, — промолвила она. — Какие козака.Они, конечно, стали серыми, но вы представьте себе, как выглядел этот головной убор, когда они были отбеленными солнцем, к тому же их было значительно больше, может быть тысяч пять. Конечно, это всего лишь козака,но было время, когда для народа замба эти невиданные раковины с далекого моря были ценнее алмазов. Сейчас от основы конструкции осталось только плетение. Но обратите внимание на эти тонкие нити; вот здесь, видите? Это шелк. Сейчас он практически сгнил, но в свое время весь головной убор был выткан шелком. А посмотрите на эти маленькие ракушки, это джобе.Их, должно быть, тоже привезли из Мозола. А взгляните на эти остатки ткани. Вы только взгляните. Мы пока еще не определили тип красителя, но я полагаю, что это может быть индиго. Представляете себе? Ну откуда, черт возьми, он мог здесь появиться? Возможно, даже из Эфиопии, из Аддиса, вы понимаете это, Тонго? Вы когда-нибудь были в Эфиопии? — Тонго покачал головой. — Думаю, вы понимаете, о чем я говорю.

Бунми замолчала. Она уже не смотрела на вождя; она держала в руках лохмотья артефакта и мысленно рисовала картины на полотнах своего воображения. Воображение Тонго тоже разыгралось, но только не из-за головного украшения. Он всем своим существом чувствовал возбуждение Бунми и понимал, что если умело воспользоваться ситуацией, то он сможет притянуть ее к себе, как глубоководную рыбу капента,попавшуюся на крючок. Ему нравилось, что эта старая тряпка так сильно распалила ее воображение. Но, наверняка, все дело не только в ней!

— Королева, ну в крайнем случае принцесса, — продолжала Бунми. — Настоящая африканскаяпринцесса.

Аккуратно, с выражением благоговения на лице, она повесила головной убор обратно на спинку стула, а когда повернулась к Тонго, ее глаза сверкали, как черные ониксы. Бунми стояла совсем рядом с ним, ее лицо было на уровне его груди, сияющие глаза смотрели прямо на него. Он вдыхал нежный мускусный запах ее тела; ощущал ее дыхание, похожее на дуновение западного ветра Купеле, который, как известно, облегчает страдания. Тонго медленно закрывал и открывал глаза, но образа Кудзайи не возникало перед ним. Жены с ним больше не было.

Профессор выглядела так, словно собиралась сказать что-то, но не могла подобрать слов. Тот самый вопрос, который не выразить словами, подумал Тонго. В такой момент все женщины ведут себя одинаково, в момент, когда их можно схватить, как питон хватает загипнотизированного им цыпленка. И мужчины должны пользоваться этим моментом.

Тонго потянулся к ней, обнял, а потом взял в ладони ее лицо. Облизав пересохшие от волнения губы, он прижал ее к себе, закрыл глаза и замер, вдыхая ее запах и чувствуя жар ее тела. Вдруг он почувствовал острую боль, от которой прикусил язык, и у него перехватило дыхание — Бунми резким движением колена нанесла ему удар между ног.

— Вы соображаете, что делаете? — закричала она. — Какого лешего?