Русская красавица. Кабаре

P.S. Также прошу в ближайшее время рассмотреть мою кандидатуру на предмет прощения – ничего непозволительного не делаю, поступаю по совести, жить дальше – вот это был бы грех…

Радуйтесь за меня, оставшиеся! Искрометно хохочи, моя Сонечка, напейся до шепелявленья, затяни под стол кого-нибудь начинающего – ты же любишь юных и не отесанных, – наслаждайся там в тайне от Пашеньки собственной опытностью… Не прогоняй жизнь! Пусть бьет ключом. Не упуская время, пока она тобой еще интересуется!

Не завидуй, Зинаида Марковна, придет и твой черед! Узнаешь, почувствуешь по завершенности всех хлопот и тягостному томлению. Не стесняйся тогда, не тяни чужую лямку, пиши прошение об уходе, и сигай к нам не задумываясь… Когда жизнь становится в тягость и перемен никаких не хочется – это не депрессия – это зов. Сигнал свыше, мол, все, что должна была, ты уже выполнила и свободна теперь, вольна делать, все, что заблагорассудится… Страшно? Значит, еще не все сделала. Страх – это не прилив адреналина в кровь – это предохранитель, который мешает тебе сбежать, не довыполнив программу.

Все вместе взденем бокалы к небу!

«Свинтус! Прости все хлопоты. Нагружаю тебя ими в последний раз. Не похорони живой, помни мою клаустрофобию. Люблю тебя навсегда, как однокровного. Не злись – прости, если не понимаешь…

Маме и Нютке, когда увидишь, объясни, что поступаю правильно. Скажи «пошла на повышение». Никогда их не брошу, по мере сил буду опекать и слать сигналики».

Не берите меня в голову, глупые!

Не верь, Лиличка, ни слову, из мною наговоренного. Судьбы, как кожа – умирают вместе с носителями… Никакой сюжет не обязан повториться, а если обязан, то, как ни юли, все равно повторится. Если получится, в ближайшее же время этот вопрос выясню, и тебе напишу где-нибудь на бардачке машины проявляющимися чернилами… Ха-ха! Страшно? Пока же считаю, что никакая осознанность тут ни при чем. И менять себя против своей природы нельзя… А если станешь менять – упаси тот, кого не имею права величать по имени до уведомления о прощении – то, поломаешь себя и превратишь в гору тусклостей, и первым, кто заметит твое затухание, будет Рыбка, и станет несчастнее всех несчастных от обладания такой тухлятиной, и все обернется еще хуже, чем я предсказывала…

Выпьем, за тех, кто не тухнет!

«Дорогие друзья-сотоварищи! Не отклоните последней просьбы. Предупредите Артура!

Не хочу, чтоб из-за меня он попал в неприятности. Почитайте его стихи – поймете, отчего так беспокоюсь, и сами обеспокойтесь тоже. Артур, как поэт – заслуживает.

Теперь глупое эгоистичное – обелите мое имя, объясните, что никогда не подличала. Это мелочь, но мне ох как важно и ох как хочется…»

Не опасайтесь, непричастные! Не от вас бежала, тетки из редколлегии! Не печальтесь. Найдутся еще молодые крепкие пигалицы, на которых вы свои педагогические таланты выместите. И потянутся они к вашим правильно скроенным, бездушным, но совершенным правилам, и замрут благочестиво у ваших ног, и заплывут жиром, и юбки станут носить ниже колена и без разрезиков, и ручку за зарплатой ладонью вверх тянуть, как за подаянием, и глядеть будут жалобно и умоляюще… А тех, что не потянутся, вы из Москвы прогоните. И не страшно вам тогда будет ходить по улицам, потому что, во-первых, не перед кем будет комплексы ощущать, а во-вторых, маньяки все переведутся, или помрут с тоски, или следом за пигалицами переедут.

Радуйтесь, юные журналисточки: такие как я, покидают этот мир рано и освобождают насесты для ваших лапок. Цепляйтесь, девочки!

«Дорогие государственные органы. Если придете – а вы придете, уверена – не топчитесь по ковру в обуви. В моем уходе – заявляю в здравом уме и трезвой памяти – прошу никого не винить. Ни на что не в претензии. Ничем не обижена. Спасибо, что дозволяли дышать и, даже когда кричала сильно – не трогали. А то, что не слышали призывов о помощи – так это не от вашей черствости, а от моей природной интеллигентности: понятным вам языком говорить не выучилась…»

Мама… Пред тобой одной виновата, тебя одну бездушно травмирую… Записку не оставлю, чтоб ты не хранила, и душу свою не раздирала, перечитывая. Все хорошо, мама. Все своим чередом. Много позже встретимся – тебе Алинку еще на ноги ставить! – много позже встретимся, сядем в палисадничке, вжавшись друг в друга плечиками… сядем в палисадничке, тогда объясню.

Слезы? Это от счастья, мама. От чуда легкости избавления… Да что они нам? Пусть себе льются, раз им так хочется…

Все, пойду. А то сейчас Масковская ванну займет, век трубы не допросишься… Стоп, какая Масковская? Все ж разъехались… А ремень Свинтусовский очень кстати пришелся. Вот она – резолюция на заявлении – все под рукой, все так ладно складывается…

Иду к тебе, Димочка… Не торопи, дурбецело. Никуда не денусь уже. А страшно как! Нет, не страх смерти… за кого ты меня принимаешь? Страх жизни, миленький, страх бытовых неурядиц…. Вдруг труба оборвется, не выдержит? Это ж скандал будет, затопим ведь, а соседи буйные. И крючок в двери хиленький… Ворвутся агрессивные-необузданные, а я стою тут, голая, на краю ванны, вместо клеенки этой нашей идиотской душ зашториваю… Или валяюсь в луже, к трубе ошейником пригвожденная… Ворвутся, затопленные – а я тут. Что они про меня подумают?

Прости, Димочка, мое малодушие. Отпустило уже. Прочь, хлопоты будничные, прочь, сиюсекундные! Не ваша я – уже одной ногой в вечности! Врубай, Димка, музыку. Громче врубай, пусть порадуются! Фокстрот хочу! Именно! О, как заводит, как пронизывает. Спасибо, мальчик мой. Бери меня, веди меня, действуй… Потанцуем?

Мама!

Объективный взгляд

Висит. Барахтается в зеркале, как пронзенный червяк на удочке. А руки-то слабые, не подтянуться, не удержаться, не вырваться. Подбородком к трубе тянется, шею вытянула, глаза залиты… Жалкое зрелище, омерзительное.

Фу-у-х, дотянулась ступней до опоры. Вот она, ванны кромочка.

Замерла в припадке трезвости. Осколки сердечного приступа с диким стуком из ушей выскакивают… Спокойно! Поигралась и хватит… Что творишь,, безумная? Осознание, острым приступом:

Цветаева повесилась на ремне, подаренном Пастернаком перед эвакуацией для удобства переноски чемодана. Цветаева писала за считанные дни до смерти заявление с просьбой принять ее работать посудомойкой в столовую. Цветаева оставила три предсмертных записки: Муру – самому близкому; «дорогим товарищам», что должны были довезти Мура до Чистополя; предполагаемым опекунам – Асееву и его жене – которых умоляла о Муре заботится… Конечно, каждый пишет о своем… Но ведь именно три записки! Все сходится!

Сюжеты не повторяются? Судьбы умирают вместе с носителями?

Как сходится, как до смешного все сходится! Паук, заблудившийся в собственной паутине… Нонсенс? С виду нонсенс, но ведь случилось же!

– Освобождайте ванну, здесь вам не купальня! – чужие люди с правом на мою собственность, тарабанят в дверь сбитыми кулачищами.

Я вас прощаю! Фокстрот снова включен… Ой, скользко тут! Хихикаю, как в детстве на катке в первый раз неумелой коровою… Ой, смешно нога катится, ой я незграбная!

Держи меня Димка, падаю… А!