Сделка

— Я похож на Оскара Хаммерштайна. Вы знаете, кто он?

— «Оклахома».

— Правильно. И другие мюзиклы. — Он замолк. — Не думаю, что Гвен полюбила бы такого бессовестного негодяя, каким вы прикидываетесь. Я не слишком прямолинеен?

Подошел официант.

— Еще минуту? — спросил меня Чарльз.

Когда я кивнул, он, вместо того чтобы расплатиться, заказал еще пару.

— Оскар Хаммерштайн — мой идеал.

— Мне как-то не пришло в голову, что ты можешь быть с ним знаком.

— Я был вторым помощником электрика на первой записи «Король и я».

— Хм, вот как! Я и не знал.

— Не надо делать из меня идиота, мистер Арнесс! Я вовсе не дурак. — Он быстро оправился от вспышки гнева, но я заметил, что ему не хотелось выдавать свои эмоции. Когда он заговорил, голос его вновь был мягок. — До встречи с мистером Хаммерштайном я всегда представлял текстовиков песен эдакими перекати-поле с парой мексиканских бобов меж ног. Но во время работы, понаблюдав за ним, я понял, что он и мистер Ричард Роджерс во всех случаях оказывались самыми толковыми и деловыми людьми в театре. И все же они — как Ките и Шелли наших дней! Вы понимаете?

— Не совсем.

— Они написали о любви лучше всех в наше время. Они к тому же хорошие бизнесмены — никто не сумел взять с них больше налога, чем надо. Их зубы остры и крепки. Теперь понятно?

— Уже теплее.

— Опасность с таким парнем, как я, состоит в том, что такой парень, как вы, может с чего-то решить, что ему удастся перехитрить меня.

— Вот теперь яснее некуда!

— Мой мягкий тон и прямота, я честно сказал, что вы мне нравитесь, можно подумать, что… Но это ничего не значит. Вот почему я смотрел в оба глаза на мистера Хаммерштайна. Он ничего не имеет против соседа, он ему — брат, но можно ли представить, чтобы он позволил ему завести шашни с его женой? Можете ли вы себе представить, что было бы с соседом, вздумай он попробовать?

— Другими словами, ты мне угрожаешь.

— Я рассказал вам про мистера Хаммерштайна.

— У меня глаза слипаются.

— Я люблю Гвен, мистер Арнесс. И никому не позволю ее обидеть. Я избрал сам себя в комитет, состоящий из одного человека, и Гвен — единственная повестка дня.

— Я понял.

— Отлично. На улице — моя машина. Вы ничего не имеете против, если я отвезу вас в отель?

Хотел убедиться, что я уйду. Высадил меня прямо перед отелем и изобразил церемонию проводов согласно этикету. Его все еще смущало, что я ему нравлюсь.

Перед тем как он собрался отъезжать, я спросил его:

— Тебе не станет легче, если я скажу, что я нищ как церковная крыса?

— В чем-то, конечно, легче, — ответил он.

Он должен ощущать своим подсознанием, думал я, шагая к лифту, что он на пути к тому пределу, за которым вообще ничего не сможет понять. Молоко на губах не обсохло. Вся его короткая жизнь еще не подготовила его к встрече с таким явлением, как Гвен.

Эллен отсутствовала. На кровати лежала записка: «Дорогой папка, никак не удается встретиться? Целую. Эллен. Будь осторожен, как я».

Внизу наискосок я приписал: «Завтра. Это уж точно».

Я прошел в ванную, почистил зубы, сполоснул рот. Затем отправился вниз.

Там царил хаос какого-то открывающегося праздника.

А перед отелем на другой стороне улицы в своей машине меня сторожил Чарльз. Я первым увидел его и быстро вернулся в отель. Расположение черного входа я прекрасно знал и, бывало, не раз им пользовался.

Когда я позвонил в квартиру Гвен, автомат открытия двери подъезда сработал моментально. Дверь квартиры открыла сама Гвен. Ее серьезность можно было расценить двояко: или она ждала меня, или ей было наплевать, приду я или нет.

— Ты ждала меня? — спросил я.

— Нет, почему? — ответила она.

Эти ее «нет, почему» были обычной уловкой. Это была ее тактика: податься назад, заставить противника открыть план сражения и уже по известному определять меру и способы обороны.

— «Нет, почему» что?

— Ничего, а почему ты спрашиваешь?

Противники стоили друг друга. Ни один своих секретов другому не выдал.

— Вообще-то, я думала, что ты можешь прийти.

— А что это значит?

— Это значит, моя ошибка заключалась в том, что я позволила тебе узнать об отсутствии сегодня ночью Чарльза.

— И ты не хотела видеть меня?

— Конечно, не хотела. С чего тебе взбрело в голову, что я могла хотеть?

Мне как-то и не пришло в голову, что она говорит правду.

— А Чарльз всегда такой послушный?

— Не всегда. Налей себе, ты плохо выглядишь.

Она ушла в детскую.

— Чей ребенок? — спросил я.

— Мой.

— Что это значит?

— Это значит, что от его отца мне ничего не надо.

— Кто отец?

— Ему не требуется признание отцовства. Ему ничего не потребуется. Фактически это не его отец. Разве что биологически. А биология — дело прошлое.

Я подумал, что ребенок похож на меня.

Она включила радио. Передавали музыку для полуночников. Неужто мы собирались вечерять?

Существовал один способ узнать ответ не только на вопрос, но и вообще на все, что она скрывала.

Я подошел к ней, согнувшейся над кроваткой. Мне показалось, что груди ее стали меньше. Но талия и бедра остались прежними. Я помнил ее ягодицы. И ноги. У меня к ногам влечение гангстера. Я люблю только совершенные формы. Ее ноги — сказка. Выточенная из слоновой кости, каждая состоит из лощин, впадин, закруглений, и каждая нога идеально прямая.

Теперь я жаждал ее. Мой голод женщины не был влечением вообще. Я не касался тела женщины долгие месяцы, но не чувствовал себя ни ущемленным, ни изнывающим. Но сейчас я задрожал от желания.

Не оборачиваясь, она сказала:

— Как он тебе?

Она меняла пеленки. Крошечный розовый птенчик открылся моему взору. Мешочек под ним уже горделиво свисал, тугой, настоящий. Отверстие уретры было темнее, чем остальное. Цвет был знаком мне. Мой, подумал я.

Я прижался к ней сзади. Она выпрямилась и сказала: «Извини!» Ее голос потеплел. Гвен взяла ребенка на руки, отнесла его в кроватку. Пока она укладывала его, он махал ручонками и пускал пузыри. Рука Гвен протянулась к мальчишке, будто приглашая его познакомиться со мной. Она отодвинулась в сторону, за металлическую перегородку, — я увидел всего пацана и познакомился с ним.

— У него бровь аристократа, — заметил я.

— При рождении ее не было.

Мы перебрасывались фразами, а малыш запутался в пеленке и начал возмущаться, больше сердясь, чем испытывая боль. Он уставился на меня, а я не знал, что делать. Гвен молча распутала его, молча и серьезно. Она помогла ему с каким-то уважением, как женщина помогает мужчине, испытывающему затруднения. Распутав, она перевернула его на живот. Он тут же поднял голову и посмотрел прямо перед собой, как рассерженная черепашка.

— Не любит ситуаций, когда он бессилен, — сказала она. — Очень высокомерный.

— С его шеей ничего не случится? Голову ему так можно держать?

— То, что он может делать, — он делает. Через минуту увидишь, он устанет, голова опустится, и бай-бай. Смотри! Видишь?

Она с ребенком, казалось, имела свой, особый мир, куда мне хода не было. «Нам ничего от тебя не надо», — казалось, говорила она.

Я, стоя сзади, обнял ее и начал опускать руки. Все ниже и ниже.

— Не надо, — сказала она, но не шевельнулась.

Я обнял ее за талию.

А вот теперь, подумал я, мы выясним, что же здесь, черт возьми, происходит!

— Сохранила фигуру, — сказал я.

Она не шевелилась. Я просунул руку между ее ног и обхватил ее живот. Что-то от нее передалось моей руке — она не хотела.

Но я никогда не тороплюсь.

Ребенок хотел что-то сказать, поглядел на нее.

Гвен выскользнула из моих жестких объятий. Ее тело было бесплотным. Она села на кровать, погладила затылок сына и верх лба, где собрались морщинки от усилий держать голову на весу. Ребенок заснул.

— Потом посмотришь, какой он высокомерный!

Я сел рядом с ней. Слова ее были ясны.