Эта гиблая жизнь

Осенью, когда листья опадали с деревьев и кусты вдоль забора становились редкими и колючими, детдом казался заброшенным, нежилым... От толстых стен из красного, потемневшего от времени кирпича, веяло холодом и тоской.

Стараясь остаться незамеченной, она пробиралась к забору и сквозь голые ветки смотрела в небо, на собирающихся в стаи грачей. Глаза ее широко отрывались, губы шевелились, пытаясь что-то выговорить; холодный ветер пронизывал маленькое тельце насквозь, руки и ноги деревенели, душа цепенела. И когда вечером, на изломе дня и ночи, солнце садилось на крыши далеких домов и грачи начинали кричать, устраиваясь на ночлег, она опускала голову к холодной земле и тихонько плакала – так, чтобы никто ее не услышал, не увидел, не увел за руку в чужой дом.

Глотая слезы, она вспоминала растерянный взгляд матери, спиной втискивающуюся в толпу, темные окна универмага с разводами зимних кружев на холодных стеклах, и ноги людей, мелькающие сквозь мутную пелену глаз...

– Екатерина Дмитриевна, Воронцова опять сбежала! – сказал усатый парень, появляясь в дверях. – Наташа Бурцева сейчас сказала.

– Ох, недосмотрели!.. В такую-то погоду – куда ж она? Снег идет, ничего не видно. Пошли ребят к электричке, может, она еще там. А я позвоню на трамвайную станцию – вдруг кто-нибудь видел... Давно ушла?

– Еще с обеда... Бурцева скрывала, только сейчас созналась.

– А куда ушла, не знает?

– Говорит, нет... Может быть, опять в универмаг? – Какой универмаг?

– Ну, помните, Бурцева рассказывала, что они узнали откуда-то про универмаг, где ее мать оставила. Она еще летом туда бегала, только не нашла.

– Боже ты мой!.. Хоть в какой универмаг-то, знает?

– Знает, Екатерина Дмитриевна.

Народу было много, ее все время задевали – то сумками, то пальто, то теплой шубой. Но она упорно стояла все там же – на том самом месте, на том же этаже, в том углу, где стояла тогда, – и напряженно смотрела в просвет между фигурами, откуда должна была появиться мать. Чужие, незнакомые люди мешали, загораживали проход, и ей хотелось крикнуть, чтобы мать услышала, если вдруг выйдет и не увидит ее: «Мама, я здесь!.. Родненькая!»

Постепенно людей на этаже оставалось все меньше, просветы между фигурами становились все отчетливей. И ее охватывало щемящее чувство отчаяния – все меньше надеялась она увидеть в чужой толпе родное лицо. В памяти всплывали большие глаза матери, быстрый скороговоркой, шепот: «Доченька, жди меня здесь, никуда не отходи!» И страшный, трескучий мороз за большими безжизненными окнами, грязный пол в шашечках, и мелькающие перед мутными от слез глазами чужие ботинки и сапоги... И тонкая, как струна, звенящая волна боли и ужаса брошенного человека – пострашнее всех сказок, слышанных когда-то от матери.

– Глядите-ка, девочки! – услышала она позади себя шепот. – Это же та... помните? Которую здесь бросили... Что же делать-то?

И негромкий, спокойный голос с другой стороны:

– Уже звонили из детдома, сейчас придут за ней. Не трогай, пусть стоит. А то еще убежит...

И опять тихий шепот:

– Да куда ж она убежит?... Куда ей бежать-то?

Головаее опустилась на грудь, она закрыла лицо руками и, сотрясаясь всем телом, заплакала – как всегда, тихо, почти про себя. Чтобы не привлекать к себе чужого внимания...

Любовь Рябикина

Хозяйка района (повесть)

Анна отошла от окна, подошла к письменному столу, опустилась в кресло. Подняла голову и со вздохом произнесла:

– Многое изменилось, Юсуф... И я давно уже не та девочка, которую ты когда-то знал. Ведь почти двадцать лет прошло.

Черноволосый, смуглый мужчина с заметным акцентом произнес:

– Я знаю, Анна.

Она сурово взглянула на него, поджав красивого рисунка губы. Собаки внимательно, настороженно посмотрели на ее свисавшую с подлокотника руку, но сигнала не последовало, и они опять выжидающе уставились на гостя. А женщина продолжила резко:

– Не перебивай! Я стала убийцей по вине твоего соплеменника, азербайджанца...

Голос ее с каждым словом твердел, глаза засверкали злобой, и собаки угрожающе встали.

– ...больше черным не жить в этом городе, я буду уничтожать и выгонять вас из района, пока не вышибу всех до единого или пока меня не убьют... Не я начала это, не я! Это начали вы – наглые, беспардонные, считающие себя господами. Этому не бывать! Здесь – Россия, и это – моя земля!

Он беспомощно взглянул в ее бледное, злое лицо, которое когда-то так любил и тихо спросил:

– И меня убьешь?

Она от этого вопроса вздрогнула, немного замешкалась и почти спокойно произнесла:

– Нет. Если не будешь вмешиваться. В память о прошлом... Уезжай от греха, Юсуф!

Он вскочил, но собаки шагнули к нему, и он снова опустился в кресло:

– Неужели нельзя простить? Или решить как-то иначе?

Анна от этих слов вскочила, собаки – тоже. Анна мгновенно очутилась возле Юсуфа. Схватилась за подлокотники его кресла, приблизила лицо к нему вплотную и, еле сдерживаясь, прохрипела:

– Иначе?! А как поступил бы ты, увидев своих родителей избитыми?

Анна, уже не сдерживаясь, кричала ему в лицо:

– Как поступил бы ты, когда твою сестренку, чистую и нежную девочку, изнасиловали? Они издевались над моими, ты понял – МОИМИ! – родителями, когда те просто пришли все выяснить. Я не жалею, что убила. Мразь не должна жить! Да, в тюрьме не сладко, но я отсидела, от звонка до звонка отсидела! Следователь считал, что убийство не преднамеренное, но тебе скажу – я убивала зная, что убиваю! У вас, на Кавказе, месть – святое дело... Что ж, видимо, и нам, русским, придется этому научиться.

Юсуф отшатнулся от нее, схватился за голову руками, поднял лицо, искривленное в мучительной гримасе, и почти простонал:

– Анна! Что ты говоришь? Ты же мать и ты была такой нежной когда-то...

Она отошла и, полуобернувшись, с горькой усмешкой произнесла:

– Была когда-то... Твои сородичи разрушили мою жизнь и заставили забыть об этом. Теперь я – Хозяйка района, и в нем нет больше места кавказцам.

Она махнула рукой куда-то в сторону и продолжила:

– Передай Мансурову, он сделал не тот ход, вызвав тебя. Прошлое не воротится. Я войну не отменю и пусть ко мне не суются!

Анна на долю секунды замолчала, пристально взглянув мужчине в глаза:

– А ты постарел, Юсуф... Жаль, что встречаемся при таких обстоятельствах. Лучше уезжай, Юсуф, уезжай!..

Он не успел ничего сказать, а она уже нажала на кнопку селектора и четко произнесла:

– Охрану!

В дверях, скрытых голубыми бархатными шторами, сразу же появились два молодых крепких парня и встали, молча глядя на Анну. Она указала на Юсуфа:

– Отвезите за пределы района. Он скажет куда. И чтоб даже пальцем не трогать! Возьмите еще ребят и оружие.

Юсуф тихо произнес:

– Я не хочу уезжать. Зачем тебе эта война? Ты же женщина! Хочешь, я стану посредником между тобой и Мансуровым?

Анна приподняла глаза на Юсуфа и зло улыбнулась:

– Чтобы он снова сделал попытку меня схватить?... Это уже было.

Она дернула нетерпеливо головой в сторону Юсуфа, и парни сразу же направились к нему. Он медленно встал, уже у дверей обернулся:

– Прощай, Аня!

Она ничего не ответила. Дверь закрылась. Анна подошла к окну и немного отодвинула тяжелую штору. Машинально поглаживая прижавшуюся к ноге собачью голову, отчего псина даже глаза прикрыла, задумчиво смотрела в окно. Она видела и не видела, как шел к машине Юсуф с ее личной охраной. Память вернула ее в прошлое...