Песнь Соломона

Эти люди вызывали его интерес. У него не было ощущения, что они ему близки, но что-то связывало их, словно и у него, и у них есть какая-то общая жилка или пульс или общая тайна. В том городе, где он родился, у него никогда не возникало этого чувства — сопричастности кому-то или чему-то. В семье он был всегда чужим, с друзьями связан лишь поверхностно, и, кроме Гитары, не существовало человека, чьим мнением он дорожил. Когда-то раньше, давным-давно, для него было важно, что о нем думают Пилат и Агарь, но потом, когда он покорил Агарь, а с Пилат настолько перестал считаться, что решился обокрасть ее, все это кончилось. Зато теперь у него возникло некое чувство — здесь, в Шалимаре, а перед этим в Данвилле, — напоминавшее ему то, что он ощущал когда-то в домике Пилат. Сидя в гостиной Сьюзен Берд, лежа с Киской, завтракая с охотниками у Вернелл, он никого не должен был ставить на место, обижаться, защищаться и даже просто объяснять, что он имел в виду.

И не только это. Когда он сказал Сьюзен Берд, что разыскать свою родню ему не так уж важно, он солгал. С тех пор как он приехал в Данвилл, ему все больше и больше хотелось что-нибудь узнать о своих родственниках, и о тех, кого он видел, и о тех, которых никогда не встречал. Мейкон Помер, он же Джейк, настоящая фамилия неизвестна. Пой. Кто они, какие они были? Человек, который пять ночей подряд, ожидая нападения, просидел с ружьем на заборе. Человек, назвавший свою новорожденную дочь Пилат, человек, который вырвал из непроходимой лесной чащи участок для фермы. Человек, который ехал в фургоне на Север и всю дорогу ел одни лишь орехи-пеканы. Кто остался у него на родине? Были у него братья, сестры? Кто его мать, отец? А жена? Та Пой, что ехала в Бостон? Если да, то почему она поехала в фургоне? Чего ей вздумалось отправиться фургоном в частную школу, расположенную в северном штате? Не в карете, не на поезде, а в фургоне, битком набитом бывшими рабами. Может быть, она и не доехала до Бостона. Может быть, она не стремилась выдавать себя за чистокровную белую. Она могла и передумать: вместо того чтобы поехать в школу, сбежать вместе с парнишкой, с которым ела орехи-пеканы. Да и вообще, кто бы она ни была, почему ей захотелось, чтобы муж оставил себе это кошмарное имя? Чтобы покончить с прошлым? С каким прошлым? С рабством? Но она ведь не была рабыней. Значит, с прошлым мужа? И почему отец Молочника и Пилат ничего не знают о своей родне? Неужели им совсем уж некого было известить, когда убили отца? Мейкон и не собирался в Виргинию, а Пилат направилась прямо туда.

Он развернул пакетик, приготовленный Грейс, и взял одно печенье. Из свертка выпорхнул клочок бумаги и слетел на землю. Молочник поднял его и прочел: «Грейс Лонг, дом 40, 2-е шоссе, за три дома от педагогического училища». Он улыбнулся. Так вот почему ей понадобилось столько времени, чтобы завернуть четыре кругляшки печенья. Он откусил кусочек и побрел дальше, а приглашение Грейс свернул в один комок с бумажными салфетками. Беспокойные мысли все перекатывались в голове, как бильярдные шары. Если его дед, этот Джейк, родился там же, где его жена, в Шалимаре, зачем, сказал он пьяненькому янки, что он из Мейкона, благодаря чему вдруг приобрел новое имя? И если они оба, и он, и жена, родились в одном и том же месте, так почему же и Пилат, и отец, и Цирцея в один голос твердят, что они «встретились» в фургоне? И зачем призрак велел Пилат петь? Тут Молочник хмыкнул. Ничего подобного он не велел ей: призрак, вероятно, просто повторял все время имя своей жены — Пой. Пилат же этого не знала, ибо не знала, как зовут ее мать. Мейкон Помер после смерти жены не позволял произносить вслух ее имя. Занятно. После ее смерти он не хотел его произносить, а когда умер сам, твердил одно лишь слово — ее имя.

Иисусе милостивый! В середине двадцатого века человек ломает голову, пытаясь объяснить себе поведение призрака. Впрочем, что тут такого? Ведь существует факт, известный всем: Пилат родилась без пупка. Поскольку это правда, значит, все, что угодно, возможно, в том числе и призраки.

Он уже подходил к дороге, ведущей в город; становилось темно. Молочник поднес к глазам руку, посмотреть, который час, и вспомнил: Грейс не отдала ему часы. «Черт бы тебя взял, — пробормотал он вслух, — я так все вещи растеряю». Он остановился, неуверенный, вернуться ли за часами сейчас или прийти за ними в другой раз. Если сейчас, то возвращаться в город он будет в полной темноте. Тогда, вздумай Гитара на него напасть, он совершенно беззащитен. Но с другой стороны, очень уж хлопотно полностью пройти вторично весь этот путь — на машине тут не проберешься, — причем завтра, именно в тот день, который он назначил для отъезда. Но Гитара может…

Нельзя допускать, чтобы он определял и направлял все мои действия, решал, куда и когда мне идти. Если я сейчас так поступлю, я буду поступать так всю жизнь, и он меня сживет со света.

Он не знал, как быть, но все же решил, что из-за часов возвращаться не стоит. Зачем они ему? Узнать, который час, а это, в общем-то, неважно. Он стряхнул с усов крошки печенья, свернул на шоссе и увидел: сизовато-зеленый силуэт дерева, а на его фоне — Гитара. Он стоял, вернее, привалился к стволу хурмы. Молочник остановился и с удивлением заметил, как спокойно, четко бьется сердце — он совсем не боялся. А впрочем, Гитара ведь просто чистил ногти вполне безобидной спичкой. Если у него и есть с собой оружие, он его прячет — в куртке или брюках.

Они смотрели друг на друга примерно с минуту. Нет, меньше. Ровно столько, сколько нужно, чтобы у каждого из них биение сердца вошло в тот же ритм, что у другого. Гитара заговорил первым:

— Мой человек.

Молочник пропустил мимо ушей это странное приветствие.

— В чем дело, Гитара? Будь любезен, объясни мне, что случилось?

- Ты забрал золото.

- Какое золото? Там никакого золота не было.

- Ты забрал золото.

— Да не было его в пещере. Я там все облазил на карачках, в яму эту залез. Собственными руками обшарил…

- Ты забрал золото.

- Чокнутый ты, Гитара.

- Нет, совсем не чокнутый. Но злой.

— Да не было там никакого золота! — Молочник еле сдерживался, чтобы не заорать.

- Я же видел тебя, ублюдок.

- Ну и что я делал?

- Зацапал золото.

- Где?

- В Данвилле.

- Ты видел меня в Данвилле с золотом?

- Вот именно: я видел тебя в Данвилле с золотом.

- Брось дурака валять. Что я с ним делал, с этим золотом?

- Отправлял по железной дороге.

- Отправлял по железной дороге?

- Во-во. Может, хватит пудрить мне мозги? Ты такой же скупердяй, как твой папаша. Разве не так?

На глаза Гитаре попался последний кругляшок печенья, который Молочник держал в руке. Он нахмурился и шумно задышал.

— Гитара, я не отправлял золото по железной дороге. Его ведь не было, что же я мог отправить? Не выдумывай, ты этого не видел.

— Видел, детка. Я был на станции.

— На какой еще станции, чтоб ей сгореть?

— На товарной станции в Данвилле.

Тут Молочник вспомнил, как он собирался попрощаться с преподобным Купером и искал его повсюду. Как зашел на погрузочный пункт, поглядеть, ушел ли уже Купер, и там помог старику грузчику взгромоздить огромный деревянный ящик на весовую платформу. Он засмеялся.

— Ну и муть! Да там вовсе не золото было, Гитара. Я просто помог человеку поднять тяжелый ящик. Он попросил меня, и я ему помог приподнять эту здоровенную дуру. А потом я сразу ушел.

Гитара снова взглянул на печенье, затем Молочнику в глаза. Ничто не дрогнуло в его лице. Молочник понял: его слова неубедительны. Говорит-то он чистую правду, а похоже на ложь. И ложь нескладную. Кроме того, он знал: ни разу в жизни Гитара не видел, чтобы Молочник кому-то помог, тем более незнакомому; мало того, он помнил — они даже обсуждали это, и обсуждение началось так: Молочнику приснилась мать, она погибала, а он не стал ее спасать. Гитара обвинил его тогда в эгоизме и в равнодушии к людям, сказал Молочнику, что он несерьезный, что у него отсутствует чувство товарищества, начисто отсутствует. И вдруг Молочник утверждает, будто добровольно, без малейших уговоров, помог незнакомому белому старику поднять большущий, тяжелый ящик. Но это правда. Правда. И он это докажет.