Два веса, две мерки (Due pesi due misure)

— Послушайте, профессор, — настаивает жена, — если вы выедете из дому в десять, то к нам попадете как раз к обеду… Если хотите, я могу устроить вам еще несколько визитов в нашем квартале…

Однако профессор Эдгардо непреклонен. Но раз уж мы непременно хотим, чтобы он осмотрел Лоренцо, ладно, так и быть, он сделает это… по телефону. Вот когда видеотелефон станет реальностью, он сможет заглянуть в горло Лоренцо сам, без нашего посредничества.

— Итак, что там у вашего мальчика? — спрашивает он первым делом.

— Очень странная вещь, профессор, — отвечает жена и начинает весьма подробно излагать свою точку зрения на поведение Лоренцо за последние двадцать четыре часа. Обычно ее впечатления имеют очень мало общего с истинным положением вещей.

— Постойте-ка, а температура у него какая? — прерывает ее профессор примерно через полчаса, когда ему наконец удается вставить слово в монолог матери.

— Температуру я не измеряла, но, по-моему, от него так и пышет жаром…

— Кашель, насморк есть?

— У него явно заложено горло, профессор, он говорит как-то в нос…

Лично я не осмелился бы утверждать, что наш Лоренцо «говорит в нос», поскольку он только-только научился не без труда выговаривать два слова: «папа» и «кака».

— Ну, сейчас посмотрим его горло, — изрекает профессор.

— Скорее, давай сюда Лоренцо, — сердито приказывает жена, которая только что разговаривала с Эдгардо таким елейным голоском, — профессор будет смотреть горло.

Я беру Лоренцо и стараюсь поудобнее устроить ребенка у себя на коленях, а жена в это время запихивает ему ложку в рот, приговаривая:

— А-а-а-а-а-а, скажи: а-а-а-а-а. Ну, Лоренцо, давай, скажи своей любимой мамочке: а-а-а-а-а.

Я ловлю себя на том, что тоже тяну «а-а-а-а-а», желая как-то помочь малышу. По-моему, из трубки доносится и профессорское «а-а-а-а-а».

— Вот, вижу, — говорит жена.

— Налеты есть? — спрашивает профессор.

— По-моему, горло красное.

— Маленькие беленькие точки есть?

— Нет. Вижу вроде бы какие-то полоски. Ой, подождите, он закрыл рот. Скажи а-а-а-а-а, Лоренцо. Ну, будь умницей, скажи а-а-а-а-а своей мамочке.

На этот раз у нее хватает такта обойтись без эпитетов.

— А-а-а-а-а, — тяну я.

— А-а-а-а-а, — тянет профессор по телефону.

Хотите верьте, хотите нет, но диагноз он ставит почти безошибочно: распознает любое заболевание. Иногда он позволяет себе некоторые вариации и при одном и том же заболевании назначает разные лекарства. Для Валентины — антибиотик определенного типа, а для Франко — целый коктейль из совершенно иных антибиотиков. Что касается прочих лекарственных препаратов, тут он тоже не скупится. Такой врач — чистая находка для моей жены.

— Что за прелесть наш профессор Эдгардо, — говорит она. — Только позвони, и он пропишет как минимум десять лекарств. Не то что этот осел, доктор Паолини, от которого ничего невозможно было добиться!

Раз в три-четыре года раздается звонок, и мы слышим возбужденный голос профессора Эдгардо:

— Сегодня я оперирую больного на вилле «Бетаниа» — это в двух шагах от вас. Что вы скажете, если я посмотрю заодно кого-нибудь из ваших детей?

— По правде говоря, все они чувствуют себя превосходно, — отвечаю я не без смущения.

Но не упускать же такой редкой возможности. Профессора Эдгардо мы принимаем с подобающими почестями. Он, конечно, Роберту принимает за Валентину, Валентину — за мою сестру, Франко — за меня, меня — за моего дядю, а жену — за бабушку… Прошло столько лет после его последнего визита, не удивительно, что он нас подзабыл.

Чтобы установить, кого именно показать профессору, мы заставляем детей тянуть жребий. В последний раз, например, его вытянул Лоренцо.

Когда профессор прикладывал стетоскоп к груди ребенка, мы заметили, что он как-то замялся, я бы сказал, что ему стало не по себе — чего-то явно недоставало. И вдруг я перехватил его взгляд, с откровенной тоской устремленный на телефон.

— Профессор, — сказал я решительно, — давайте без церемоний… если хотите, можете зайти к нашей соседке и позвонить оттуда по телефону…

Упрашивать его не пришлось. Профессор тщательно выслушал Лоренцо, как и обычно, с помощью телефонной трубки, и вынес заключение:

— Ребенок абсолютно здоров. Сейчас я вернусь к вам и пропишу ему одно очень хорошее лекарство…

В тот раз он осчастливил нас по меньшей мере четырьмя прекрасными рецептами, выписанными собственноручно и снабженными обстоятельными пояснениями. Поскольку почерк у профессора на редкость неразборчивый, придется, видно, вставить эти рецепты в рамку и повесить на стену рядом с картинами моего любимого Страдоне.

СЕМЕЙНАЯ ФОНОГРАММА

Перевод Э. Двин.

День в нашем доме начинается ровно в семь. Я не хочу сказать, что в это время все постепенно просыпаются и кладут конец ночной тишине. Ночной тишины у нас не бывает. Ночная тишина — утопия. Хотя должен признаться, что в районе, где мы живем, — если не считать воя мотоциклов, тщетно пытающихся оторваться от асфальта и взмыть в небо, или неожиданного рева самолета, заходящего на посадку всего в каких-нибудь десяти метрах от самой высокой антенны и дающего основания полагать, что аэропорт Фьюмичино почему-то гораздо ближе к центру города, чем мы себе представляем, — вообще-то довольно тихо. Все дело в самой нашей квартире. То Дзете начинает мерещиться, что кто-то вздумал под покровом ночи утащить ее щенков; то малыш Лоренцо, проснувшись, горит желанием поупражняться в итальянском языке, которого днем он упорно не признает. Но это, можно сказать, просто чепуха по сравнению с тем поистине вавилонским грохотом, который сотрясает стены нашего дома в дневное время.

Вообще, даже при отсутствии полного ночного безмолвия, хотелось бы, чтобы весь этот шум усиливался и разрастался постепенно, в замедленном ритме: того требует не только состояние моих барабанных перепонок, но и необходимость соблюдать элементарные нормы приличия. Так нет же. У нас шум начинается внезапно. В семь часов звонит будильник. Его пронзительный звонок оказывает воздействие на мой локоть, который начинает автоматически наносить удары в бок жены. Минут через пять жена, почувствовав легкую боль в области печени, просыпается и, вскочив как ужаленная, катапультируется из постели. Мгновение спустя эта живая ракета достигает Валентины; жена трясет ее за плечи так, словно намерена не просто разбудить дочь, а изгнать из ее тела по меньшей мере дюжину бесов. При этом, чтобы не терять времени, она кричит:

— Робееееертаааа! Франкоооооо! Скорее вставайте! Вы уже опаздываете!

Горнист американского генерала Кастера, знай он мою жену, конечно же, предпочел бы ее глотку своей жалкой трубе, глас которой поднимал в атаку войско северян. Прокричав во всю силу своих легких призывы к Франко и Роберте из комнаты Валентины, жена бросается в их комнату, откуда тут же начинают нестись не менее громкие призывы в адрес Валентины, из тела которой все бесы, несомненно, уже выскочили. Бесы — да, но не Его Королевское Величество Сон. Я же в это время, ворочаясь в постели с боку на бок в тщетной попытке подремать хотя бы до девяти, задаюсь вопросом, почему моя жена всегда так упорно старается, находясь в одной комнате, разбудить тех, кто спит в другой.

Когда трое наших детей восстают наконец к жизни, начинается веселая сарабанда умывания. Им почему-то нравится открывать одновременно все краны, какие только есть в нашей квартире, и притом до отказа. Количество воды, вытекающей из этих кранов в 7.30 утра, привело бы в восторг любого учителя математики, которые так любят придумывать задачи с разными трубами, бассейнами и т. д. и т. п. Если бы кто-нибудь из детей рискнул сунуть руку под такую струю, нам пришлось бы выуживать отшибленные пальцы со дна раковины. К счастью, краны-то они открывают, но не умываются. Зато шум этого Ниагарского водопада, достигающий спальни через два коридора, вызывает у меня потребность, гм… Короче говоря, я тоже поднимаюсь и бегу в ванную. Пользуясь случаем, закрываю все краны, тем более что дети уже на кухне — завтракают.