Избранные дни

И тем не менее она любила его.

Саймон почему-то был в этом убежден. Картины их жизни роились у него в голове, множились, из одной вырастали две, из тех — уже четыре, из четырех — восемь…

Катарина с мужем долго прожили вместе. Дети — их было пятеро, три девочки и два мальчика — все никак не могли решить для себя, кто из родителей больше виноват во всех неурядицах в семье. Саймон видел, как взрослые день за днем проводили в трудах. Как они проводили ночи на тюфяке, набитом сухими листьями и травой. Как ближе к вечеру не важно какого дня Катарина стояла на крыльце хижины, глядя на деревню, на горные пики над головой, на свинцовое небо, готовое вот-вот разразиться дождем; как до нее доносился шум игры, которую затеяли дети, перемежаемый ритмичными ударами мужниной мотыги в садике за домом; как она ощущала себя в центре этой жизни, которая была ее, и ничья больше. Была горькая сладость, пронзительная ощутимость быть собой, Катариной Каллатурой, жить именно в этот не важно какой день за несколько мгновений до дождя.

Много лет спустя было решение утаить от королевских сборщиков налогов половину урожая и подбить на этот поступок других. Были сомнения ее словоохотливого простака мужа. Была его вера в нее. Были споры — дети спорили с ней и между собой. (Одни к этому времени окончательно решили, что она лучший из двух родителей, другие — что худший.) Были аресты. Были казни. Казнили всех. Не только ее милого, сбитого с толку мужа, но и взрослых детей — тех, что любили ее, и тех, что возмущались ею, — а еще детей этих детей. Всех.

С наступлением вечера в комнате стемнело. Катарина несколько раз просыпалась и обводила спальню непонимающим взглядом. Ей, должно быть, странно было очутиться здесь, умирать в незнакомом месте, на чужой планете. Во сне она, должно быть, позабыла все случившееся с ней. Каждый раз, когда она просыпалась, Саймон наклонялся над ней со словами: «Все хорошо», что, конечно же, было неправдой. Но надо же было что-то говорить.

Ей не понравится, если он до нее дотронется, думал Саймон. Каждый раз, просыпаясь, она смотрела на него потухающими оранжевыми глазами. И каждый раз снова молча проваливалась в забытье.

Некоторое время спустя в комнате появился Люк.

— Эй, — сказал он, — пора на борт.

Саймон уже знал, как ему поступить. Он ничего не решал, а словно бы оказался во власти решения. Все произошло где-то в глубинах его электронных схем.

— Я не лечу, — сказал он.

— Что?

— Я не могу ее бросить.

Подумав секунду, Люк сказал:

— Ты же знаешь, мы для нее уже ничего сделать не можем.

— Я могу остаться с ней. Могу это для нее сделать.

— Понимаешь, что это значит? У нас не получится вернуться за тобой.

— Понимаю.

— Я хочу, чтобы ты полетел, — сказал Люк. Казалось, что еще немного — и он заплачет.

Ему ведь было всего двенадцать лет. Хотя это легко забывалось.

Саймон сказал:

— Ты сумеешь обходиться без меня.

— Знаю. Знаю, что сумею. И все равно хочу, чтобы ты летел с нами.

— Что там у тебя? — спросил Саймон.

Люк что-то принес в белом пластиковом пакете.

— Сейчас.

Он достал из пакета маленькую белую миску, купленную у старухи в Денвере.

— Ты берешь это на новую планету?

— Она принадлежала моей матери.

— Как это?

— Я не знаю, как она попала к Гайе. Из Денвера мы сматывались второпях, когда накрылся мамин мухлеж с кредитной карточкой, и Гайя, наверно, попала в нашу квартиру раньше, чем туда добрались власти. Я помню эту миску с самого детства. Мать, видать, где-то ее стянула. Купить она бы никогда ничего похожего не купила.

Люк держал миску обеими руками. Казалось, она едва заметно светится в сгущающемся мраке.

— На ней вроде что-то написано, — сказал Саймон.

— Да ерунда какая-то.

— Разве?

— Это язык какой-то несчастной страны. Одной из тех, где климат — кошмарен и каждый в длинной череде правителей страдает слабоумием. Одной из тех стран, которые, кажется, и существуют только для того, чтобы их жители могли всю свою жизнь стремиться вырваться оттуда к чертовой матери.

— Ты знаешь, как переводится надпись?

— Не-а. Понятия не имею.

— Но все равно берешь это с собой.

— Я за нее заплатил.

— Моими деньгами.

Люк пожал плечами и положил миску обратно в пакет. В наступившей тишине было слышно только дыхание Катарины, тихое, как шелест занавески, колышущейся под ветром.

Саймону представилось, что он видит эту миску на другой планете в следующем столетии, что она стоит на полке, молча отражая неземной свет. Этот маленький хрупкий предмет с непереводимыми письменами был главным сокровищем женщины, которая намеренно изуродовала своего ребенка, а потом бросила его. Миска отправится в путешествие к другому солнцу, не являясь ни редкостью, ни драгоценностью.

Странные они, эти биологические существа.

Люк спросил:

— Ты точно уверен, что не хочешь лететь?

— Я хочу. Но остаюсь.

— Что ж.

— Что ж.

Люк подошел к спящей Катарине.

— Прощай, — сказал он негромко.

Она не отвечала.

— Будь я лучше, я бы тоже остался.

— Глупости. Обоим оставаться совершенно незачем.

— Я знал, что ты так скажешь.

— Но все равно хотел это от меня услышать?

— Ага. Хотел.

— Это у христиан называется отпущением грехов?

— Угу. Отпустить грехи может всякий. Священник тут не обязателен.

— Ты ведь не веришь во весь этот вздор? Правда не веришь?

— Верю. Правда верю. И ничего не могу с собой поделать.

Люк торжественно застыл у кровати Катарины. Пакет с миской он держал у груди.

— Она прожила долгую жизнь. И теперь отправляется к Господу.

— Честно говоря, мне немножко не по себе, когда ты говоришь такие вещи, — сказал Саймон.

— А почему? Если не нравится «Господь», найди другое слово. Она отправляется домой. Возвращается к другим. Как угодно.

— Я так понимаю, у тебя есть четкое представление о жизни после смерти.

— Конечно. Нас снова поглощает земной и небесный механизм.

— И никакого рая?

— Это и есть рай.

— А как же царство славы? Прогулки в золотых сандалиях?

— Мы отторгаем сознание, как отторгаем, пробудившись, виденный во сне кошмар. Мы выкидываем его, как одежду, которая никогда не была нам впору. Восторг освобождения невозможно испытать, оставаясь в телесной оболочке. Оргазм — вот ближайшая аналогия, грубая и недостаточная.

— Этому тебя научили в Священном Огне?

— Нет, они идиоты. Просто я знаю. Как ты знаешь свои стихи.

— Если быть точным, я не знаю стихов. Я их ношу в себе.

— Вот именно… Эй, мне уже пора стартовать на другую планету.

— Я провожу тебя. Хочу попрощаться с остальными.

— Пошли.

Вместе они приблизились к кораблю. От него исходил приглушенный шум. Он испускал слабое сияние, напоминавшее то, как светилась в сумраке комнаты наверху миска Люковой матери. Колонисты собрались в подножье трапа. У его верхнего конца из квадратного входа изливался безупречно белый свет.

Эмори с чувством сказал Саймону:

— Ну что ж, нам пора.

— Я пришел попрощаться, — ответил Саймон.

— Ты не летишь?

Саймон начал объяснять почему. Эмори внимательно слушал и сказал, когда Саймон умолк.

— Знаешь, это совершенно исключительный случай.

— Что вы имеете в виду?

— Тебя.

— Я не исключительный. И не надо, пожалуйста, такого покровительственного тона.

— Ребенок сказал… — начал было Эмори.

— Сейчас лучше, по-моему, обойтись без стихов, — прервал его Саймон.

— Правда?

— Правда.

Эмори улыбнулся и кивнул:

— Ну, как скажешь.

От толпы отделилась Твайла, за ней — Люк. Девочка сказала Саймону:

— Раз уж остаешься, ты мог бы присмотреть за Гесперией.

— Почему бы нет.

— Завтра за ней придут соседи. Скажи, что ты им ее не отдашь. Скажи, что оставишь себе. Скажешь им это?

— Конечно.