Большая Засада

— В кузнице. Можешь прийти за ним когда захочешь.

Дива задумчиво поглядела на негра. От нее не ускользнул — да и как же он мог ускользнуть, разве только если бы она была круглой, законченной дурой, — интерес Тисау и Баштиау да Розы. И тот и другой кружили вокруг нее, ходили по ее стопам, расточая взгляды и улыбки. Мастер Баштиау вел активное наступление, все время крутился с Ванже и Амброзиу, каждый день обедал на стройке, воздавая хвалу еде и приправам. С мужчинами по вечерам он вел в кабачке доверительные беседы, пропускал стопку кашасы, будто он уже член семьи. Тисау наблюдал издалека, мог завязать разговор, когда видел, как она играет с Гонимым Духом вблизи кузницы, или придя на реку в тот час, когда она купалась.

— Хотите, чтобы я пришла за ним в кузницу?

— А ты знаешь, что вошла в нее только однажды — в тот день, когда приехала, — и больше ни разу? Может, ты боишься?

— Чего мне бояться? — Она прыснула, рассмеялась, как и в тот день, когда перепутала негра Каштора Абдуима с Турком Фадулом Абдалой. — Вот прямо сегодня и приду.

Наступил вечер, и Дива выполнила обещание. Она остановилась на пороге кузницы, глянула внутрь: в горне горел огонь, но самого Каштора и след простыл. Она шагнула вперед, вошла, осмотрелась и увидела пежи. Тем далеким вечером, когда они пришли, она не заметила ничего, кроме негра с обнаженным торсом и засаленной шкурой кайтиту, повязанной на поясе.

Четыре блюда с едой, штуковины из железа, дерева, соломы и металла — колдовство. Дива смотрела завороженно. Внезапно до нее донесся сильный, резкий запах, который окутал ее в гамаке в ту самую, единственную и несравненную ночь, когда ее тело созрело и у нее пошли крови. Не глядя, она почувствовала, что он пришел. Дива медленно обернулась. Каштор сказал, усмехнувшись:

— Ты у себя дома.

Что он этим хотел сказать? Дива не спросила — куда подевалась ее храбрость? Тисау направился в угол между стенами, где находились эти странные, завораживающие предметы, почтительно склонился и коснулся земли кончиками пальцев правой руки, после чего пал ниц, чтобы поцеловать церемониальный камень. Затем встал, взял одну из штуковин — новенькую, сверкающую — и направился к Диве. Она чувствовала одновременно желание и страх, ее окутала атмосфера тайны и колдовства. В испуге она протянула руку, Каштор вручил ей абебе. В глазах кузнеца заплясали ярко-красные искры — свет или огонь, зажженные угли. Голос был низким и глухим:

— Сирена — это Иеманжа. То есть ты.

Дива увидела свое лицо, отраженное в металлическом зеркале. Присмотревшись к выгравированной на веере фигуре, она узнала себя — это ее волосы, ее грудь, ее зад. Она улыбнулась, опустила глаза, подождала, когда он произнесет наконец долгожданные слова.

В тишине руки схватили ее и грубо сжали, стремительно и внезапно. Губы Каштора раскрылись не для нежных слов, которые она ждала и жаждала услышать. Вместо этого они сомкнулись на ее губах, накрыли их и сдавили, жадные и грубые. Потрясенная и напуганная, ужасно напуганная, она осталась холодной и бесчувственной. Все внутри омертвело. Вместо ласки и нежности грубость и насилие. Ей едва удалось вырваться, и в ярости, прежде чем злодей снова схватил ее, она что есть силы ударила его по лицу.

— Это что еще такое! — воскликнула девушка и выбежала.

Тисау был так растерян, так ошарашен, что позволил ей уйти, не сказав ни единого слова, даже пальцем не пошевельнув, чтобы удержать ее. Пораженный и наголову разбитый, он даже не заметил, что, выбежав за дверь и отойдя недалеко, она на мгновение остановилась — мгновение, долгое как жизнь, — чтобы подождать его. Запах Каштора проник в ее ноздри, пропитал ее тело, побежал по жилам. Но он ее не увидел: ослепленный яростью, от досады он не мог и пошевелиться, прижимая черную руку к кровоточащему лицу.

И только придя домой, дрожащая и расстроенная, Дива заметила, что в руке у нее остался металлический веер, который Каштор отлил и отчеканил ей в подарок. Оружие, которое послужило ей в роковой час расставания, абебе Иеманжи. У Иеманжи два лика — так говорят моряки в порту Баии. Нежное лицо штиля и хмурый профиль бури.

Несмотря на то что дона Эстер не появилась на пирушке, приуроченной к празднованию ее приезда в Большую Засаду, это счастливое начинание увенчалось полным успехом. Ветеран этого местечка, Педру Цыган, всем гармонистам гармонист, не мог припомнить праздника, который был бы столь же бурным и при этом столь же мирным. Во-первых, кровавого столкновения между Каштором Абдуимом и Баштиау да Розой, предсказанного Дурвалину Вот Увидите, не произошло. Каштор и Баштиау не только дружелюбно беседовали, но и выпивали вместе, чокаясь с Лупишсиниу, мужем виновницы торжества.

Но вместо этого помощник лавочника увидел, как сбывается другое его предсказание — это было ясно как божий день. Речь шла о том, кому из двух ухажеров отдаст предпочтение уроженка Сержипи Дива. Ей едва исполнилось пятнадцать и хотелось пощеголять: она расплела косички и подхватила распущенные волосы широкой розовой лентой той же длины и того же цвета, что и лента, обивавшая пояс ситцевого платья, с юбкой в оборках и лифом с жабо, сшитом доной Наталиной. Просто прелесть!

Кто такая дона Наталина, чье имя еще не появлялось в повести о Большой Засаде и которая сейчас возникает прямо посреди праздника? О ком идет речь? И откуда она вообще взялась? А речь идет о вдове Жуау Медейруша, немногословного выходца из Алагоаса, который был управляющим на фазенде Бом-Ретиру и недавно погиб в засаде, устроенной неизвестно кем и неизвестно по какому поводу. Слишком старая, чтобы заняться проституцией, вдова умела шить и была обладательницей машинки «Зингер». Она обосновалась в Большой Засаде и занялась здесь ремеслом модистки. В селении произошло столько нового, что некоторые события прошли незамеченными: в случае с доной Наталиной это не просто ошибка, это несправедливость.

Для негра Тисау предпочтения Дивы уже не были той таинственной загадкой, над которой он раздумывал прежде, пытаясь объяснить поведение барышни из Мароима. Для него все стало очевидным в тот момент, когда он попробовал поцеловать ее, а она отвергла его с отвращением, да еще и врезала веером по лицу. Оставшийся от удара шрам — что это, Тисау, ты поранился о ядовитую колючку? — был ничем по сравнению с открытой раной в его груди, которая болела и кровоточила, заставляя его мучиться будто бешеную собаку. Впрочем, он этого не показывал. Глядя на него, никто не мог понять, как он страдает, потому что Тисау прикидывался все тем же смешливым и праздным негром — вечный весельчак, сердце надменное и изменчивое.

На пирушке в честь доны Эстер («Я жуть как не люблю все эти гулянья», — объяснила дона Эстер Педру Цыгану, когда он передал ей новость и приглашение) не было никого более оживленного и радостного, чем кузнец Каштор Абдуим. От него исходила идея праздника, и негр хотел, чтобы он удался на славу. Он протанцевал всю ночь напролет, не пропустив ни одной польки, мазурки, коку, шоте, и возглавил великолепную кадриль. Тот, другой, походил на гринго, но именно он, Тисау, произносил «balancê» и «avantu» на языке чужаков, он и никто иной. Он научился болтать как европейцы и щеголять изысканными манерами на перине и атласных простынях мадам Баронессы, а уж она была белая как молоко, с волосами, золотыми как мед.

Он начал с того, что пригласил Зилду на шоте. Она пришла с восемью детьми, из которых пятерых родила сама, а троих взяла на воспитание. Младший — крестник полковника Боавентуры Андраде и доны Эрнештины — свободно носился под навесом, но девочки — две десяти лет, невероятно похожие, хотя и не близняшки, а одна вообще не дочь Зилды, и одна неполных девяти — кавалеров не отвергали. Капитан был в Аталайе: начался сбор урожая, и он руководил работами. Именно поэтому Зилда не осталась до конца. Она забрала с собой девочек и младшенького — Эду и Пеба отказались идти с ними — и покинула празднество.