Z — значит Зельда

— Ты ведь не возражаешь, дорогая?

И тут он заметил пятно.

Я прикоснулась рукой к шее и почувствовала, что кожа стала бугристой. Мои пальцы слишком хорошо знали это ощущение. Я опустила дрожащую ладонь.

— Экзема.

— Откуда она взялась? У тебя проблемы? На вид все в порядке.

Я пожала плечами, не доверяя своему голосу. Я так старалась удержать равновесие, не перевозбуждаться, правильно питаться. Тоже думала, что все более или менее в порядке.

«В порядке, в порядке, в порядке. Не о чем беспокоиться. Не волнуйся! Не чешись! Думай о пальмах, смотри на воду… разве здесь не чудесно? Хорошее место, хорошая поездка, хороший муж, который привез меня сюда…»

Через несколько дней появилось новое пятно, а первое разрослось. Что-то шло не так. Мое состояние было куда хуже, чем казалось мне. Моя уверенность растаяла как дым.

— Део, мне надо вернуться домой. Нужно к врачу, пока все не стало хуже.

Теперь голос у меня дрожал так же отчаянно, как руки.

Доктор рекомендовал стационарное лечение в клинике Фиппса при госпитале имени Джона Хопкинса. Какое-то время подальше от тех, кто может меня расстроить — Скотт решил, что речь о маме, — и со мной снова все будет в порядке.

Моим куратором стал угрюмый, застегнутый на все пуговицы доктор Адольф Мейер, воплощение закостенелого немецкого господина. На первичном осмотре он тыкал в мою экзему, хмурился, прищуривался, оглядывал меня, приговаривая с сильным акцентом: «Что это у нас здесь?»

Я в ответ хмурилась, щурилась и упрямо молчала.

Его помощница, доктор Милдред Сквайре, была просто даром небес. В отличие от своих коллег-мужчин она порхала по уродливой лечебнице, как редкая бабочка, каким-то образом ухитряясь не замараться местным убожеством. Она была моей Сарой Мерфи в белом халате и очках, Милдред расточала вокруг себя мудрость и заботу, помогала подняться над позорными процедурами — очисткой кишечника, ступором после успокоительного — и сохранить человечность, пусть и незаметно для окружающих. Я любила ее.

Чтобы исправить себя, я писала о себе. Не совсем о себе, а о своем двойнике, о двойнике Скотта, о драмах их жизни, о ее борьбе за то, чтобы заниматься балетом и быть женой популярного писателя одновременно, и о нервном срыве, к которому привели эти потуги. Чем больше писала, тем меньше зудела кожа. В какой-то момент я почти забыла об экземе, и она начала проходить.

Я провалилась в пучину своего воображения, неделями не выныривая на поверхность. Я назвала своего не-Скотта в честь главного героя его первого романа — Эмори Блейн. Для меня это было чем-то вроде поклона, публичное заявление, что я прошла обучение в школе Фицджеральда и предана своему учителю. Как и Скотт в романе «По ту сторону рая», как Хемингуэй в «И восходит солнце», я населила свою книгу вымышленными персонажами, но, как мне казалось, смогла точно отразить нашу жизнь и наше общество. Я пыталась объединить искусство модерна с современной прозой, рисуя словами яркие, изломанные образы, которые должны были породить нужный мне отклик. Когда рукопись была закончена, я попросила служанку найти кого-нибудь, кто мог бы отпечатать текст на машинке.

— В двух экземплярах, — велела я девушке, передавая ей исписанные листы. — Огромное спасибо.

Однажды доктор Сквайре зашла ко мне в палату и, увидев напечатанную и сшитую рукопись, удивилась:

— Вы же еще не закончили книгу…

Стопка листов прекрасно смотрелась на моем столе, самим своим существованием доказывая, что я не была в этой жизни всего лишь обузой.

— Закончила, — ответила я с широкой улыбкой. — Начало, середина и конец. Самой не верится.

— Вы ведь начали писать чуть больше месяца назад?

— Что-то я набросала еще, когда Скотт был в Голливуде.

— И все же… Можно почитать?

— Я надеялась, что вы попросите.

Восхищение доктора Сквайре заставило меня раздуться от гордости. И я продолжила раздуваться, когда она закончила читать и похвалила результат моих усилий.

— Какая история! — воскликнула она, возвращая мне рукопись. — Такая необычная и захватывающая. Что вы планируете с ней делать?

— Ну, сперва покажу ее Скотту и узнаю его мнение. — Я сообщила ему только, что собираюсь попробовать свои силы в написании романа, но не рассказала ни о сюжете, ни о своем подходе. — А потом, надеюсь, «Скрибнерс» захотят опубликовать мою книгу.

— Очень хорошо, Зельда. В этой истории рассказывается о важных вещах и таким неподражаемым стилем.

Я отправила один экземпляр Максу сразу после этого разговора.

Хитрость ли это? Да. Выдали в том необходимость? Несомненно. Скотт трудился над книгой уже шесть лет и все еще был далек до завершения. Шесть лет, а я справилась за месяц — такое неравенство сулило настоящее бедствие, я знала. Но остановиться сейчас было бы не проще, чем улететь на Луну на тонких прозрачных крыльях. Этот роман должен был родиться и получить оценку независимо от Скотта, так было должно.

Когда муж в следующий раз пришел навестить меня, я ждала его со вторым экземпляром рукописи наготове. Я протянула ему пачку листов.

— Что это?

— Мой роман.

— Как, законченный?

Я кивнула.

— Я уже выслала рукопись Максу — не хотела обременять тебя, пока ты так сосредоточен на своей книге. Но теперь, когда ты сделал перерыв, я бы очень хотела услышать твое мнение. Уверена, все ужасно и взгляд мастера будет очень кстати.

— Закончен? — Его лицо налилось кровью, а голос повысился. — Ты проделала все это у меня за спиной, на мои деньги, пока я пахал как проклятый, чтобы спасти твою жизнь, нашу семью, мою карьеру от полного краха? Поверить не могу! — Он швырнул рукопись на пол.

— Нет, Део, ты знал, что я работаю над книгой. Да и какая разница… — Я стала поднимать листы. — Неужели ты не гордишься, что я закончила такое дело? Что я не понапрасну тратила здесь время? Скотт, я написала роман! И попыталась использовать все, чему ты меня научил. Ты можешь хотя бы взглянуть, пожалуйста.

Он выхватил рукопись, сунул ее под мышку и вылетел из палаты.

Несколько дней от него не было ни слова — ни телефонного звонка, ничего. Вернулся ли он в Монтгомери? Станет ли вообще читать? Может, сожжет рукопись. Хорошо, что отослала экземпляр Максу.

Я кусала нижнюю губу, смотрела, как плывут по озеру утки, гуляла, ела, спала и ждала.

Ответ пришел по почте.

Примерно в то же время пришла телеграмма от Макса. Он писал, что весьма впечатлен, многое в романе заслуживает внимания, есть очень красивые описания и обороты, и да, он хотел бы опубликовать его.

— Понеслась, — прошептала я.

О, я знала, что не все будет по-моему. В последующие месяцы Скотт взялся за мой проект с рьяностью самого Сесила Демилля. Он ругал персонал лечебницы за то, что они недостаточно присматривают за мной. Он заставлял меня вычеркивать и переписывать все, что было слишком похоже на правду. Он велел издательству забрать всю будущую выручку от книги в счет его долга. Он велел им максимально сократить рекламную кампанию — якобы для того, чтобы уберечь меня от «завышенных ожиданий». Это не имело значения. Ничто не имело значения. С моей точки зрения я победила.

Или нет?

Я вырезала все, что он велел, кое-как склеила сюжет, и книга отправилась в печать без редактуры, кроме правок Скотта, и без рекламной поддержки.

— Врачи не хотят, чтобы ты становилась слишком самонадеянной из-за книги, это только повредит твоим нервам, — заявил Скотт. — Лучше начать потихоньку.

— Да, конечно, — откликнулась я, захваченная эйфорией оттого, что у меня есть целая своя книга, книга, на обложке которой напечатано придуманное мной название — «Спаси меня, вальс!», а ниже — мое имя.