Z — значит Зельда

Он крякнул.

— Это неожиданно. Ваш курс лечения был в высшей степени эффективным, неразумно изменять его сейчас.

— Я постоянно чувствую, будто голова набита ватой. У меня уходит целое утро, чтобы вытащить ее через уши.

— Вот как? — Он нахмурился, потом снова улыбнулся. — А, это вы не в прямом смысле. Как вы мне сказали — фигура речи, да? Если только человек не страдает иллюзиями. Но вы уже оставили этот этап позади.

— Я оставила иллюзии позади, но застряла в метафорах. Так как насчет снотворного?

— Я проконсультируюсь с доктором Брандтом. Как вам известно, полноценный отдых имеет огромное значение.

Он жестом пригласил меня присесть на один черный кожаный стул у окна и сам последовал моему примеру.

— Мы нашли многое из этого весьма интересным, — он протянул мне мой дневник. — Мы с радостью отметили, что ваши воспоминания весьма меланхоличны. Очевидно, что с мужем связывают долгие и теплые чувства. Вы согласны?

— Разумеется. Мы прошли вместе огонь и воду.

За окном облака, будто скатанные из фигуральной ваты в моей голове, наползали на небо цвета лаванды. По садовой тропинке брела высокая худая женщина в широкополой шляпе. Молодая сиделка крепко держала ее под локоть.

— И все же эти теплые чувства сильно ослабли перед тем, как вы обратились к нам, — продолжал доктор Форел. — Их опутала пелена гнева, так?

— Я бы сказала, у нас была непростая полоса. Я находилась в настоящем раздрае. Гнев? Да, перед коллапсом я очень злилась на Скотта. Он постоянно был пьян. Он меня подвел.

— Так же, как и вы подвели его, мы сошлись на этом, верно? Жена должна быть верной во всем. Ее муж, ее семья — вот что для нее первостепенно. Когда это не так, происходят срывы. Порой очень серьезные — как в вашем случае, когда женщину уносит из домашнего окружения, из единственного места, где можно найти подлинное счастье.

Высокая женщина в саду резко остановилась. Я видела, что сиделка говорит с ней, но она не отвечает, невидяще глядя на живую изгородь.

«Бедняжка», — подумала я, прекрасно понимая, каково ей приходится, хотя я не знала ничего ни о ней, ни о ее состоянии.

— Я не хочу сказать, что не согласна с тем, что такое может произойти. Я ведь была страшно несчастна уже долгое время. Но знаете, порой вдали от Скотта, на занятиях с мадам и другими я и находила счастье.

Доктор Форел кивнул.

— Да, это часть иллюзий. Шизофрения раскалывает разум, обманывает его. Однако по всем признакам к вам возвращается способность осознавать последствия своих поступков. Я убежден, сейчас вы видите результаты, к которым привела ваша неспособность создать и поддержать домашний очаг, который, если бы вы справились с этой задачей, привел бы в равновесие вашего мужа и помог ему избежать проблем.

Итак, мне сказали на понятном родном языке; главная моя неудача, причина всех проблем — я не создала прочный домашний очаг, который подарил бы моему мужу ощущение равновесия. Я сомневалась, что Скотта в принципе можно уравновесить, но оставила эту мысль при себе.

— Да. — Доктор Форел поднялся на ноги. — Мы довольны.

— Что ж, поскольку я уже в совершенстве овладела шаффлбордом и сплела больше корзин, чем саранчи в Египте, мне можно вернуться домой?

Он улыбнулся, будто я задала очень чудной вопрос.

— Еще нет. Но вы можете больше не вести дневник. И не плести корзины. — Он собрался было поклониться, но передумал. — Я бы хотел, однако, поднять вопрос, над которым, если пожелаете, вы можете поразмышлять в дневнике перед нашей следующей встречей. В чем состоит долг жены перед мужем в философском смысле? Вы человек поистине высокого интеллекта, мне было бы интересно узнать ваше мнение.

Закончив сочинение, я подумала: «Должно сработать» — и представила его доктору Форелу с напускной, но, видимо, убедительной искренностью. Они со Скоттом согласились, что теперь, спустя шестнадцать месяцев, мне наконец пора домой. Если бы мое перевоспитание действительно увенчалось успехом, на этом бы все и закончилось. А так — худшее ожидало меня впереди.

Глава 50

Не желая дышать отравленным европейским воздухом по крайней мере, для нас он точно стал ядовит, мы переехали в прелестный домик в Монтгомери, где моя семья могла помочь мне постепенно вернуться в реальный мир.

За одиннадцать лет моего отсутствия здесь изменилось немногое, но для меня все казалось в новинку. Изменилась я сама. Сбросить оковы «Пранжена» было моим величайшим желанием, однако теперь, подобно освобожденному рабу, я не понимала, как существовать в этом тихом, спокойном, безграничном мире, как быть матерью своей настороженной дочери и женой хоть какому-то мужчине, тем более наблюдательному и необыкновенному Скотту. Когда он оставил нас со Скотти на шесть недель, потому что ему неожиданно предложили проект в Голливуде на студии «Метро Голдвин Майер», мое настроение и моя уверенность пошатнулись, как корабль в шторм, и меня одолели страх и тошнота. Мне запретили возвращаться в балет — а я настолько утратила форму, что соблазн в любом случае был невелик, и чтобы найти равновесие, я писала, писала и писала: очерки, рассказы, письма друзьям, статью для журнала «Эсквайр» и начало книги.

Когда приехала в сентябре, застала отца больным. Весной он подхватил тяжелую форму гриппа, а летом слег с воспалением легких, которое подкосило его еще сильнее. В Алабаме он считался местной легендой — все еще при должности в свои семьдесят три, крепкий законник и оплот морали всего штата. Но его тело просто не поспевало за несгибаемым разумом, и в ноябре, когда Скотт все еще находился в Голливуде, отец скончался.

Под конец смотрелся лишь бледной тенью себя, но все еще оставался моим папой.

— Не понимаю, почему ты не разведешься с этим мальчишкой, — это его почти последние слова, сказанные мне.

— Что это у тебя на шее? — спросил Скотт. — Укус? Вернемся в дом?

Стоял февраль 1932 года, и мы сидели на веранде высокого розового дома — санатория «Дон Сезар» в Тампе, штат Флорида. Мы решили «выбраться на залив», устроить небольшие каникулы только для нас двоих. Скотт ненавидел спокойствие и безмятежность Монтгомери. Через два месяца после возвращения из Голливуда он готов был на стенку лезть. Не помогало и то, что мама и Марджори постоянно маячили рядом с нашей маленькой семьей. Было ясно, что скоро придется снова переезжать.

Здесь, на веранде, он расписывал новый план своего романа. Изначально замышлял историю о человеке, убившем свою мать, теперь же это будет повествование о психиатре, который влюбился в одну из своих пациенток, несчастную женщину в клинике для душевнобольных. Действие истории, как он и задумывал изначально, будет происходить в Европе, он включит в роман места, где мы были, людей, с которыми встречались, и все то, что узнал, помогая доктору Форелу бороться с моим недугом.