Радуга тяготения

Роланд содрогается. Вот этот— он самый? Этот? возглавит самый последний пролет? Ой-ё-ёй. Господи, помилуй: какие бури, каких чудищ Эфира этот Ленитроп способен отвадить своим шармом?

Что ж, Роланду грех этим не воспользоваться, только и всего. Если они доберутся досюда, придется им показать, что он знает про Хозяйский Контроль. Такова одна из тайных миссий его смерти. Его таинственные высказывания у «Сноксолла» об экономических системах — тут просто-напросто компанейская повседневная фоновая трепотня, заданные условия бытия. Спросите особенно у немцев. Ох, история там очень грустная, как паршиво их Schwärmerei [124]Контролем использовалась публикой у власти. «Параноидные Структуры Истории» (ПСИ), недолговечное периодическое издание 1920-х годов, чьи печатные формы целиком и полностью таинственно исчезли, ессессно, далеко не в единственной своей передовице даже предполагало, что вся Германская Инфляция была создана намеренно — просто для того, чтобы вынудить юных энтузиастов Кибернетической Традиции к работе на Хозяйский Контроль: в конце концов, экономика раздувается инфляцией направлением вверх, как воздушный шарик, ее собственное определение земной поверхности взмывает в цене, неконтролируемое, день ото дня все выше, система обратной связи, долженствовавшая поддерживать постоянное стоимостное выражение марки, все время — да как унизительно — проваливается… Единичное усиление по всему контуру, единичное усиление, нулевое изменение и тш-ш, вот так вот, навсегда, то были тайные детские стишки Дисциплины Контроля — тайные и ужасные, как гласят распутно-алые истории. Любого сорта расходящиеся колебания были едва ль не Худшей Угрозой. На этих детских площадках не раскачать было качели выше определенного угла от вертикали. Быстро прекращались драки — и с неизменной плавностью. Дождливым дням всегда недоставало молнии или грома, лишь в нижних пределах собиралась надменная стеклянистая серость, монохромный обзор долин, набитых замшелым ветровалом, что тычет в небеса корнями не вполне из пагубной игривости (как некий белый сюрприз для элиты сверху, что не обращает никакого внимания, нет…), долин, густых от осени, и под дождем — увядающая бурость старых дев под этим золотом… крайне избирательно потравленный дождь дразнится, гоняя вас по пустырям на задворки, что чем дальше, тем таинственней и хуже вымощены, и детальнее размечены на землемерных планах, один пустырь переходит в другой кривой пустырь раз по семь, а то и больше, огибая углы оград, поперек глюков оптического дневного времени, пока мы не минуем — лихорадочно, безмолвно — сам район улиц и не выходим на сельский простор, в лоскутные темные поля и леса, к началам истинной чащобы, где впереди уже отчасти виднеется ордалия, а сердца наши вздрагивают от страха… но как и никаких качелей не пихнуть выше определенной высоты, так и глубже определенного радиуса в чащобу не проникнуть. Всегда был предел, к которому подведут. Так легко было взрослеть с этой заповедью. Все было таким цельным, что дальше некуда. Краев почти не видели, уж подавно ни на них, ни с ними не заигрывали. Разрушение, ох, и демоны — да, включая Максвеллова, — присутствовали где-то в глубине чащобы, а прочее зверье скачет средь земляных укреплений вашего укрывища…

Так и свели, буквально, кошмарный пролет Ракеты к буржуазным понятиям, к понятиям такого уравнения, как вот эта элегантная помесь философии и железяк, абстрактной перемены и шарнирных петель реального металла, что описывает движение со стороны управления по рысканию:

сохраняя, владея, руля меж Сциллой и Харибдой аж до самого Бренншлусса. Если какие-нибудь молодые офицеры замечали соответствие между глубоким консерватизмом Обратной Связи и той жизнью, которую им предстояло вести в самом процессеее приятия, оно терялось или маскировалось — никто этого соответствия не прослеживал, по крайней мере — при жизни: чтобы оно явилось Роланду Фельдштропу, потребовалась смерть — смерть с ее весьма немалыми шансами Опоздать — и когорта прочих душ, ощущающих себя — даже теперь — Ракетоподобными, правящими к меднокупоросным огням Вакуума под Хозяйским Контролем, каковой определить они способны не вполне… освещение тут удивительно мягко, мягко, аки одежды небесные, тут ощущение совокупности поголовья и незримой силы, обрывки «голосов», мельком — другой порядок бытия…

Впоследствии у Ленитропа остается не столько ясный символ его или схема, сколько некое щелочное послевкусие стенанья, несократимая странность,самодостаточность, в которую не проникнуть ничему…

Да, немецкиотчасти эти эпизоды. Ну, Ленитроп нынче и сны видит на этом языке. Его тут учат диалектам, Plattdeutsch [125]для той зоны, что планируют оккупировать британцы, тюрингский на случай, если русские вдруг не дойдут до Нордхаузена, где ведутся основные ракетные работы. Вместе с преподавателями языка его навещают специалисты по артиллерийско-техническому снабжению, электронике и аэродинамике, а также парняга из международной нефтяной компании «Шелл» по имени Хилэри Отскок, который будет учить Ленитропа тяге.

Похоже, в начале 1941 года британское Министерство снабжения выделило «Шеллу» исследовательский контракт на 10 ООО фунтов стерлингов — хотели, чтобы «Шелл» создал ракетный двигатель, работающий не на кордите, а на чем-нибудь другом, поскольку в те времена кордитом взрывали различных людей, и уходил он со скоростью просто уймища тонн в час, на раке ты его тратить не полагалось. Команда под управлением некоего Айзека Лаббока устроила полигон для статических испытаний в Лэнгхёрсте возле Хоршема, принялась экспериментировать с жидким кислородом и авиационным бензином, и первые успешные испытания прошли в августе 42-го. Инженер Лаббок был дважды отличником в Кембридже, а также Отцом Британских Исследований Жидкого Кислорода, а чего он не знал про всякие штуки кислого рода, того и знать не стоило. Главным ассистентом его нынче — мистер Джеффри Голлин, и вот ему-то Хилэри Отскок и подчиняется.

— Ну, сам я предпочитаю «Эссо», — Ленитропу кажется, об этом стоит упомянуть. — Моя старая тачка лопала будь здоров, но была гурман. Как ни залью «Шелл», так целую бутыль «Бромо» в бак плескать приходилось, чтоб только у этой бедной ебучки «терраплейна» желудок не расстраивался.

— Вообще-то, — брови капитана Отскока, преданного компании на 110 %, рьяно ходят вверх-вниз, помогая ему выпутаться, — мы тогда занимались только перевозками и хранением. В те дни, до япошек и фашистов, понимаете, производством и очисткой занимались голландцы, контора в Гааге.

Ленитроп, бедный ботан, вспоминает Катье, утраченную Катье, как она произносит имя своего города, шепчет голландские слова любви, а тем временем они вдвоем минуют морские утра — другая эпоха, другой божий промысел… Секундочку.

— Это же «Bataafsche Petroleum Maatschappij, N.V.»?

— Точно.

А кроме того — негатив снимка авиафоторазведки: город, темно-бурый, весь в гирляндах водяных пятен, вечно не хватает времени толком просушить…

— Вы, остолопы, вообще осознаёте, — его также пытаются научить английскому английскому, бог знает зачем а выходит, как у Кэри Гранта, — что Фриц — ну, старина Фриц, понимаете, — как раз в этой Гааге и был, палил своими проклятыми ракетами по Лондону, и вдоба-авок использовалпри этом… здание штаб-квартиры «Ройял Датч Шелл», на Иосефа Исраэлплейна, если не ошибаюсь, там передатчик радио наведениястоял? Что это за причудливая срань, старик?

Отскок пялится на него, побрякивая своими брюшными брюликами, в точности не постигая, как относиться к этому Ленитропу.

— Я в смысле, — Ленитроп уже распаляет себя до суеты: его лишь задевает несколько, смутно, тут ссориться-то не из-за чего, или как? — не поражает ли вас некоторой странностью: вы, шелловцы, сращиваете свойдвигатель на жидком топливе по своюсторону Канала, если угодно, а ихпарни палят в вас своейчертовней с вашей же собственной… проклятущей… «шелловской» передающей вышки, изволите ли видеть.