Правила перспективы

Бендель обвязал сверток ремнями от обмундирования и повесил на плечо. Крестьянин, и с ним все его добро.

— Вы и понятия не имеете, — сказал Бендель голосом участника церемонии вручения наград за достижения в области искусства, — как я рад снова обрести хотя бы одну из своих работ. К тому же это единственный холст, где я изображен за мольбертом.

Недоуменное молчание длилось недолго.

— Вы это о чем? — спросила фрау Шенкель.

— Как только немного стихнет, — продолжал Бендель, — я откланяюсь. Не могу же я рисковать, вдруг снаряд угодит прямо в меня, не правда ли?

— По-моему, он считает, что в предыдущей жизни был Ван Гогом, — проговорил Вернер, оперев голову на руки.

— Да, возможно, — сказал герр Хоффер, надеясь, что Бендель отвлечется и пропустит слова Вернера мимо ушей.

— Что возможно?

— Я о названии картины. Бедный Густав Глатц так и не пришел к определенному заключению, кто там изображен — крестьянин или сам художник. Потом его избили штурмовики и он уже не в состоянии был прийти к определенному заключению относительно чего бы то ни было.

Герр Хоффер хрюкнул, точно удачно пошутил.

— Ну так передайте ему, что я написал себя самого с некоторого расстояния.

— В вас словно две личности. Шуман, да и только.

— В круговорот жизни, — изрек Бендель, — включены сотни тысяч людей. И не только людей, ясное дело. Животных и птиц. Червей.

— Какой ужас, — сказала фрау Шенкель.

Снова повисло смущенное молчание.

— Странно то, что каждый считает, что он непременно был знаменит в прошлой жизни, — сказал Вернер, откашлявшись, — если только он не отвергает с порога саму мысль о реинкарнации. Например, король Генрих Птицелов, Винсент Ван Гог, а отнюдь не какой-нибудь ничтожный безымянный клерк, не говоря уже об упомянутом вами черве.

— Ну и что? — парировал Бендель. — Что в этом странного? Некоторые люди настолько гениальны, что просто не умещаются в одну жизнь, герр Оберст.

— Вот вы, например.

Бендель загадочно улыбнулся. Смотрелся он в штатском странно, точно актер, играющий крестьянина; поношенная голубая кофта была ему маловата.

Он полностью сбрендил, подумал герр Хоффер. Может, и всегда был такой. С ним надо обращаться как с хрупким фарфором.

— Как некий ничем не выдающийся ефрейтор-фронтовик с мозгами свихнувшегося парикмахера, — пояснил Бендель.

— Как кто? — переспросила фрау Шенкель.

Наступило мертвое безмолвие. Повеяло холодом и потемнело. Будь герр Хоффер расположен к мистике, сейчас он бы уверовал в привидения.

— Он очень долго странствовал по неисчислимым темным жизням, — продолжал Бендель, — и сейчас полностью опустошен, его клеточное тело хило и больше ему не нужно. Он будет обходиться без тела, как темный ангел. Я чувствую: тщедушное тело парикмахера мертво…

Хильде Винкель тихонько вздохнула.

— Но даже сейчас, — вещал Бендель, — когда американцы бьют нас числом, темный ангел незаметно входит им в кровь.

Настала продолжительная тишина, даже разрывы снарядов стихли. Пламя свечи задрожало, сплющилось, чтобы потом, вытянувшись, взметнуться вверх. Стены беззвучно затряслись, облака известковой пыли повисли в воздухе. Хильде закашлялась.

Все подняли глаза, будто разгадка была на потолке.

Вернер пошевелился в тени.

— Фюрер хитер и лжет больше, чем остальные, вот и все, — сказал он. — Ради Бога, не делайте из него Люцифера.

— Он не лжет, — возразила фрау Шенкель. — Что угодно, но он не лжет.

Вернер фыркнул.

— Во всяком случае, — продолжала фрау Шенкель, — мы еще возблагодарим его, когда ворвутся азиатские орды. Тогда наши мальчики вновь бросятся в сечу и страшным напряжением всех сил спасут Европу.

— Фрау Шенкель, — устало произнес герр Хоффер, — вы говорите, как радио.

— Мне лучше знать, на что похожи мои слова и на что не похожи, — резко бросила она, повернув к нему пылающее лицо. — Мой дорогой муж был бы сегодня жив и водил бы поезда, если бы у них были носки, какие положено! И мой единственный сын тоже! Мой несравненный Зигги!

— Беда в том, — сказал Бендель, — что еврейские волосы слишком тонкие.

— Я не желаю говорить про евреев, — рассердилась фрау Шенкель.

— Вы же сами заговорили про носки.

— Но не про евреев же.

— Это одно и то же, — объяснил Бендель. — Евреи и носки.

— Что вы, черт побери, имеете в виду?

— Носки для определенной категории служащих. Таких, как машинисты поездов. Исключительно.

— Что исключительно? — грубо спросила фрау Шенкель.

— Изготовленные исключительно из волос евреев.

— Какая ерунда. Как такое можно изготовить? Вот гадость-то. Они же все сальные.

Бендель расхохотался. Герр Хоффер засмеялся тоже, хотя шуточка про носки ему совсем не понравилась. Нашел время паясничать.

— Безотходное производство, понимаете? — проговорил Бендель. — Зола удобряет немецкие поля, волосы согревают ноги наших мальчиков. Только для определенной категории служащих.

Все замолчали. Герра Хоффера снова охватила тревога.

Раздался глубокий дрожащий голос Вернера:

— Что вы видели, герр штурмфюрер Бендель?

Никто не осмелился ничего добавить, ведь из глаз Бенделя, словно из крошечных окон, смотрела смерть.

— Я не сумасшедший, — пробормотал он в конце концов. — В этом вся штука. Если б я сошел с ума, было бы куда легче.

Он поскреб у себя за ухом, точно собака.

— Вроде стихло, — сказал Бендель и уцепился за сверток с картиной. — Попытаю счастья.

Внезапно раздался раскатистый грохот, будто с какой-то полки на небесах посыпалась масса горшков и кастрюлек.

— Еще нет, — констатировал Бендель. — Ничего, скоро затихнет. Обязательно затихнет.

Неловкую тишину нарушал только прерывистый треск пулемётов, совсем не похожий на недавнюю пальбу. Герру Хофферу стало не по себе. С таким же чувством ждешь, когда какой-нибудь зануда покинет, наконец, вечеринку. Только этот зануда был не просто зануда. Он прихватил с собой жемчужину коллекции. Он был в Польше.

— Не веришь мне, да? — осведомился Бендель.

— Насчет чего?

— Насчет того, что я — Винсент.

— Старина, — пробормотал герр Хоффер. — Главное, чтобы ты сам в это верил.

— Дай мне карандаш.

— У меня нет.

— Так найди, — внезапно разъярился Бендель. — И клочок бумаги!

— Вернер!

— Да?

— У тебя в пиджаке лежит блокнот и карандаш.

Вернер даже не пошевелился, в его глазах, устремленных на герра Хоффера, мерцала лютая ненависть. Герр Хоффер не понимал, что происходит. Ведь Вернер наверняка оценил положение. Этот тип их всех перестреляет. Он полоумный. А сейчас самое важное — остаться в живых.

— Передайте их мне, пожалуйста, — попросил герр Хоффер.

— Только верните мне их потом, — сказал Вернер. — Это мой личный дневник.

Личный дневник? Вот уж враки, подумал герр Хоффер. Он ведь нашел блокнот на чердаке.

— Разумеется, — сказал Бендель.

Вернер неохотно полез в карман и вытащил красный блокнот. Бендель выхватил блокнот у него из рук и извлек карандаш из скрепляющей страницы спирали.

— Смотрите, — сказал он.

В поисках чистой странички он быстро перелистал исписанные. Нашел. Положил блокнот на ствол автомата и лизнул кончик карандаша.

— Оливы, — произнес Бендель, глядя на всех исподлобья.

Он сделал несколько неторопливых вдохов, точно индийский йог. Глаза его расширились и подернулись дымкой. Лежащая на блокноте рука вздрогнула и задвигалась. Бендель не смотрел, что делает, он глядел прямо перед собой. У этого человека раздвоение личности, ему бы в лечебницу, где масса свежего воздуха, света и солнца, подумал в ужасе герр Хоффер. У него глаза кокаиниста, хотя какой кокаин в наши дни. Да и психбольниц, где масса свежего воздуха, света и солнца, нет. Карандаш двигался по странице рывками, словно под ударами тока. Герр Хоффер решил было броситься на Бенделя, но трясущаяся, дергающаяся рука заворожила его, лишила сил. В Бенделе точно жило два человека, и его правая рука явно принадлежала кому-то другому.