Гангстеры

— Он пришел в пять, а может быть, даже без одной минуты пять… Мы разговаривали здесь. Он рассказал все, все рассказал и удалился… Я вышел в холл, чтобы проверить, действительно ли он ушел — дверь не хлопала. Но его и вправду не было. Я посмотрел на часы. Была четверть шестого. Я подумал, что часы остановились, и проверил время по телевизору. Семнадцать пятнадцать… Я позвонил Аните и спросил, который час. «Пятнадцать минут шестого», — ответила она и, разумеется, стала задавать вопросы, но мне лишь хватило сил попросить ее заткнуться, так как больше сказать было нечего. К тому же я полностью уверился, что схожу с ума. Неужели он пробыл здесь всего четверть часа?! Я вышел в холл, взял конверт, который купил у Блейзиса, и проглотил таблетку… я должен был что-то сделать, что угодно, лишь бы все изменилось. Я больше не мог оставаться в конторе и выбежал в пассаж за едой. Не поесть, а вонзить во что-нибудь зубы. Я вонзил зубы в кебаб. Не знаю, в таблетке было дело или нет… я был голоден, но в то же время меня тошнило… я готов был разреветься, но ходил, улыбаясь во весь рот, — сам видел в зеркале… я был сбит с толку и ясен рассудком, как никогда, разочарован, обижен, распален, все подряд… Как растерянный подросток…

Строительные работы в новой галерее подходили к концу, пол был уложен и пах мокрыми строительными материалами. Леса демонтировали, завесы снимали, словно открывая памятник.

— Там я встретил старого знакомого, который открыл собственное бюро путешествий. Он был в сомбреро, гавайской рубашке и бермудах и сказал мне: «Я каждый день так одеваюсь!» Так бы и вмазал ему. Что мы за люди, почему нам нравится говорить, что мы спятили, имея в виду, что просто ведем себя не по-шведски! Мне захотелось выбить ему все зубы, запихнуть чертовы маракасы поглубже в глотку.

Эта ярость, эта злость были чужды Конни, и он это осознавал — он не был в ладах с агрессией и боялся ее. Поэтому поспешил прочь, пока ничего не произошло, добежал до западного выхода из пассажа и выбежал прочь, под открытое небо. Но там шел дождь, Конни замерз и вернулся, пройдя мимо охранника, недоверчиво следившего за ним. Раньше Конни его не видел.

— Зелено-бежевый страж порядка, у которого в голове ничего, кроме названий пары мышц и препаратов для их увеличения. Он все время с идиотским видом пялился в зеркало — если не таращился на меня. «Чего смотришь?» — спросил я. «Чего?» — переспросил он. «Плохо слышишь?» — «Чего?» — «Осторожней, малявка, я кусаюсь». — «Чего?» — «Я кусаюсь!» В рации что-то зашуршало. Наверное, нажал кнопку вызова подкрепления. Так что я убрался.

Но вокруг постоянно что-то происходило, и все вызывало у Конни отвращение. «Люди… Витрины… Все». Вчерашняя прогулка, когда он был на седьмом небе от счастья, теперь казалась хождением по мукам.

— Я не хотел этих чувств, но они просто охватили меня, и я не мог их остановить…

Он забрел в центр медитации, находящийся в одном здании с магазином здорового питания, и почувствовал себя жестоким посланником грубого, шумного и ядовитого мира. «Черт знает что я там делал…» Он ходил среди полезных товаров и покупателей, ведущих здоровый образ жизни, чувствуя со всех сторон их желание прожить долгую жизнь — осторожную, экономную, безвредную, но прежде всего — долгую жизнь. «Помогите! — закричал он. — Помогите!» Покупатели, и без того испуганные, впали в панику. Они смотрели на него широко распахнутыми глазами, пытаясь понять, почему он кричит, почему он зовет на помощь. «У меня внутри было единственное слово — зов о помощи. Но в то же время я сам и был этой помощью…»

В пассаже с давних пор располагалась табачная лавка с сигарным клубом в подвале — одним из основателей клуба в шестидесятые годы был коллега отца Конни, «англичанин». Конни давно предлагали вступить в клуб, но он отказывался, так как не курил сигар.

— Но теперь мне обязательно нужно было отправиться и туда… чтобы сказать какую-нибудь гадость.

Мне доводилось видеть этот курительный салон: пещера красного дерева с бордовыми диванами, курительными столами, уставленными латунными пепельницами с восточным орнаментом, маленькой тематической библиотекой за стеклянными дверцами и пожелтевшей картой мира, на которой отмечено расположение наиболее выдающихся табачных плантаций. Там царили покой и тишина, располагающие к вдумчивому наслаждению. Дым вился, поднимаясь к потолку, элегантно исчезая в едва заметных вентиляционных люках, поэтому воздух был вполне пригодным для дыхания некурящего, по какой-то причине оказавшегося в салоне, — хотя такой гость был, в принципе, нежеланным, ибо в этом храме собирались для поклонения, а поклоняющиеся чему-либо всегда непримиримы по отношению к тому, кто не разделяет восторга.

Конни стоял посреди этого храма и нес какую-то чушь о том, что даже Кастро уже завязал, пока, наконец, не очнулся и не отправился прочь — а может быть, кто-то из сотрудников ему помог.

Примерно то же повторилось в бассейне, старой добротной купальне, основательно отремонтированной и обновленной с целью соответствия современным требованиям комфорта, моционно-рекреационных возможностей и тому подобного. Конни и там бывал не раз с отцом, в детстве. Стоя у входа, он узнал статную массажистку, которая ожидала нового клиента — возможно, директора одной из тех компаний, что управляют пенсионными сбережениями и назначают себе такие бонусы, что этой женщине, когда она состарится и больше уже не сможет разминать его дурную плоть, не достанется ничего. И здесь Конни разразился проповедью, ответом которой стала растерянная и неловкая тишина. Конни это заметил, но понять причины не мог, ведь все сказанное было чистой правдой, именно так все и есть, ни больше ни меньше, и эта правда пробуждает отвращение и волю к убийству.

И книжный тоже стал больше, внутри обустроили кафе и маленькую сцену, на которой «интересные люди» могли выступать перед людьми «заинтересованными», рассказывая о своих новых произведениях. В какой-то момент Конни обнаружил себя в числе «заинтересованных», столпившихся у сцены, на которой один из наиболее видных писателей страны отвечал на вопросы читателя, явно имеющего представление о его творчестве.

— Меня охватил ужас, — сказал Конни. — Я почувствовал, что еще секунда, и я вскочу на сцену и вцеплюсь в бороду этому человеку. Я будто увидел насквозь то, что он говорит, и понял, что все это дерьмо, одно дерьмо, и за это дерьмо его уважают и даже любят. Это меня и взбесило…

Я не знал, кто рисковал стать жертвой Конни, но спросил:

— Можешь объяснить точнее?

Конни задумался.

— Этот человек был таким, каким можно стать, только если очень сильно этого захочешь… Это результат волевого усилия, напряжения…

Он описал облик: вздернутые брови, запрокинутая голова и приоткрытые нежные губы, то растянутые в доброй улыбке, то принимающие более привычное выражение беспокойства, которое «просто не может быть естественным проявлением». Это представление продолжалось так долго, что сам автор и, к сожалению, публика поверили в образ человека, который воспринимал мир с постоянным удивлением, любопытством, поелику сам явился из другого мира, благо такое впечатление производили и его книги. Многие слушатели свидетельствовали об этом, держа наготове куцые, но оттого не менее сочные байки, полные почти соломоновой мудрости. Повседневные наблюдения этот пророк снабжал эпитетом «своеобразные», при этом говорящие имели в виду, что автор, продолжающий традицию устного рассказа, — редкая птица в нашей культуре, столь же редкая, как и понятия «честность», «ручной труд» и «терпение». Этому человеку удалось своими произведениями создать собственный образ маргинала в гуще событий — он был совершенно уникален, он был чудаком, абсолютно изолированным ото всех и вся, то есть не был замечен в компрометирующих связях, но в то же время постоянно выполнял особо важные поручения. Однако Конни не мог отказать писателю в некотором мастерстве, ибо тот с придыханием провозглашал свои горькие истины, никого не осуждая, никого и ничего не критикуя. Он довольствовался тем, что снабжал любой феномен эпитетом «своеобразный», изображая его как нелепую часть современности. Он даже не утверждал собственной правоты, так как вдобавок ко всему был скромен.