Печали американца

Последний раз я видел Эдди Блай еще в ее киношные времена и, глядя на нее сейчас, понял, что имел в виду Бертон, когда назвал ее «несколько суровой». Незнакомая жесткость заострила некогда мягкие черты, особенно нос и подбородок. Избавившаяся от алкогольной зависимости, но по-прежнему курящая и пьющая кофе агентша по продаже недвижимости явилась в униформе, которую носит любой понтующийся житель Нью-Йорка — черные брюки и черный свитер в обтяжку, чтобы подчеркнуть грудь и узкие бедра. Вдобавок она была окутана облаком пряного аромата, напомнившего мне о докторше из Бомбея, с которой я спал пару раз еще в бытность интерном, и, вопреки здравому смыслу, эта эротическая ассоциация каким-то образом наложилась на мое восприятие Эдди. Инга расставила вокруг небольшого стола все имевшиеся в номере стулья. Эдди села рядом со мной и принялась подрагивать правой ногой. Это был тик, в котором она не отдавала себе отчета, и мне стало ее еще жальче.

— Холодно как, — сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь.

Ответа не последовало.

Следующим прибыл застегнутый на все пуговицы Генри. Он любезно со всеми поздоровался и сел рядом с Ингой, которая, к моему облегчению, излучала спокойную благожелательность. Следом явилась Бургерша, укутанная в пальто и шарфы. Ей понадобилось некоторое время, чтобы разоблачиться, после чего нас представили друг другу, и она заняла единственный оставшийся стул. До этого я видел ее всего один раз, на лестнице, когда ее улыбка заставила меня поежиться, и потом, возможно, еще раз на улице, но только со спины, так что узнать ее можно было только по рыжим волосам и характерной целеустремленной походке. Я столько о ней слышал, что ожидал чего-то во всех отношениях большего: большего количества волос, большего тела, большей злобы. Особа, сидевшая наискосок от меня, выглядела самым заурядным образом. Круглое личико с маленькими глазками и сплющенным носом казалось столь же безобидным, как и средней упитанности тельце, облаченное в мешковатый свитер и длинную юбку.

Инга сложила руки на коленях и заговорила профессиональным поставленным голосом, напомнив мне нашего отца:

— Думаю, нам есть смысл откровенно поговорить о наших противоречиях и подумать, как жить дальше. Теперь нет никаких сомнений, что Макс является, точнее — являлся, отцом Джоэля. Я уже сказала и Эдди и Соне, что Максу было бы больно, если бы я не признала его сына. Это было бы непорядочно. Так что мальчик получит все, что полагается, и на законных основаниях может рассчитывать на долю в художественном наследии своего отца. Но мы сегодня собрались здесь по другому поводу.

Соня с каменным лицом смотрела в пол.

— Мы пришли поговорить о письмах, — размеренно продолжала Инга. — И у меня есть вопросы к троим из присутствующих. Во-первых, что принудило вас, Эдди, продать эти письма, не посоветовавшись со мной, после того как я неоднократно предлагала купить их? Вы знаете, что опубликовать их можно только с моего разрешения.

Потом она повернулась к Бигмакше:

— Вы, Линда, почему-то постоянно терроризируете меня, и я не могу понять, зачем вам это нужно.

Инга обратилась к ней по имени, а я вдруг сообразил, что фамилии ее не помню абсолютно, хотя, несомненно, в ходе представления сестра ее назвала. Фамилия сгинула под спудом ернических вариаций на тему символа американской гастрономии.

— Почему вас так занимают любовные письма моего покойного мужа или его прошлое? С каких это пор журналистов интересуют биографии писателей? С каких это пор журналистов вообще интересует литература? Мы, слава богу, в Нью-Йорке, а не в Лондоне, и в любом случае сенсацией тут не пахнет, но вам почему-то есть до этого дело. Почему же?

Инга смотрела на рыжую журналисту в упор, и под ее пристальным взглядом та улыбнулась. Я узнал эту улыбку, несколько вымученную и глуповатую. Я видел ее тогда на лестнице.

— Тебя, Генри, — тихо произнесла Инга, — я пригласила потому, что Макс, я имею в виду его творчество, играл такую значительную роль в твоей жизни, а эти письма, что бы они ни содержали, — его часть. Ну, Соня знает, зачем она здесь. У нас и так было слишком много тайн друг от друга.

Она повернулась к Эдди и замолчала, ожидая ответа. Последовавшее за этим молчание было густо пронизано эмоциями, словно каждый из присутствующих источал их и они, как клейкая масса, заполнили воздух в комнате. Я хотел было что-то сказать, но почел за лучшее помолчать.

Наконец Эдди заговорила:

— Я имела право продать эти письма кому захочу. И вы это прекрасно знаете. Вы что думаете, это так просто — в одиночку тянуть ребенка? У Джоэля дислексия. Я каждый вечер по нескольку часов делаю с ним уроки. Выматываюсь так, что, когда вечером доползаю до кровати, мне даже подумать страшно, что утром надо вставать. А ваша эта литерату-у-ура, Генри, мне до лампочки!

Слово «литература» Эдди произнесла с жеманным великосветским выговором, словно хотела подчеркнуть, что ее, в отличие от нас, литературных снобов, интересует не дребедень какая-нибудь, а вопросы реальной жизни.

— Но ведь я же хотела купить их, — отозвалась Инга. — И предлагала вам свою помощь.

— Что ж, по-вашему, у меня гордости нет? — отрезала Эдди, выставив вперед подбородок.

Инга отпрянула. От изумления рот ее чуть приоткрылся.

— А моя гордость? Как же она? Она, по-вашему, не страдала?

На миг она показалась совсем растерянной, но потом взяла себя в руки.

— В этом, наверное, все и дело. Он домогался вас, Эдди, и вы его отвергли, но мне-то, мне-то он был нужен. Мне он всегда был нужен.

Голос ее сорвался.

— У меня тогда был трудный период, — отбивалась Эдди, — но я очистилась. Я… Я обрела себя.

— Понять бы еще, что это значит, — неприязненно бросила Соня. — Я без конца слышу подобные заявления. Можно подумать, что у человека полным-полно разных «я», надоело одно — купил, то есть обрел, новое.

Эдди не удостоила ее ответом.

Речевые штампы, которыми она пользовалась, были ей плохими помощниками. Она не очень вслушивалась в то, что говорит. В слово «гордость» она вкладывала желание быть воспринятой всерьез и выслушанной. Навязшее в зубах «я обрела себя» означало, что наркоманка Эдди осталась позади и теперь надо было принять себя — трезвенницу. Я не мог подавить чувство жалости к этой крепко надушенной отставной актрисочке, хотя, конечно, был целиком на стороне Инги. Как правило, в гневе Инга не то что не теряла дара речи, а, напротив, обретала его с удвоенной силой, и я не раз слышал, как она разражалась безукоризненно аргументированной анафемой в адрес посягнувшего на милую сердцу идею или личность. Но сейчас я с облегчением понял, что она намерена молчать.

— Кому вы продали письма, Эдди? — спросил Генри ровным голосом.

Лицо его было непроницаемым.

— Откуда я знаю?

— То есть как это откуда вы знаете? — взвилась Бургерша. — Вы вообще-то в своем уме?

— Таковы были условия. Полная анонимность. Человек платил наличными.

В первый раз за все время Генри изменило самообладание.

— Боже, какая идиотка! — выдохнул Генри. — Да вы понимаете, что вы наделали?

Его глаза готовы были испепелить Эдди.

— Эти письма — литературное достояние. Они принадлежат потомству, принадлежат всем нам…

— А теперь они неизвестно у кого, — промолвила Инга упавшим голосом. — Эдди, что было в этих письмах? Скажите, я должна знать.

Я вспомнил, как Инга рассказывала про их с Максом парижский поход в кино, и у меня пред глазами вдруг возник залитый светом гостиничный номер, Макс и его движущиеся пальцы. Я не могу тебе сказать.

Эдди стиснула зубы.

— Я закурю, — объявила она, извлекла неверными руками из сумочки пачку сигарет, вытряхнула одну и щелкнула зажигалкой.

— Он написал эти письма мне! Мне, понимаете вы или нет?!

Ее голос взлетел почти до визга.

— Я знаю, — тихо ответила Инга. — И будь на то ваша воля, вы могли бы сжечь их, изрезать на куски, вымарать все, что, по-вашему, другим знать не следовало, да мало ли! Но теперь всем нам придется научиться договариваться, потому что моя дочь и ваш сын — брат и сестра. Вы продали письма первому встречному, и он вправе распоряжаться ими как хочет. Поэтому, Эдди, я настаиваю, чтобы вы сказали мне, сказали всем нам, есть ли в этих письмах вещи, представляющие в будущем угрозу для Сони или Джоэля.