Самовар

пал на улице. А так ты спокойно спишь в своем доме со своей женой, а я сплю на голой земле под танком.

Потому что в Чехословакии была контрреволюция, у них уже было готово обращение к НАТО, и если б мы туда не вошли – через сутки вошли бы западные немцы. И дело могло запахнуть Мировой войной. Вот потому так это было в секрете подготовлено и спланировано, и четко и молниеносно проведено. Мы вошли, все заняли, а соваться на открытое столкновение с нами ФРГ, конечно, уже не могла – это война с нами сразу [{9}].

А ведь это – немцы. Лучшие вояки в мире. Там ведь не только мы были – и румыны, и венгры, и немцы из ГДР. И когда пошли все беспорядки, бучи, бутылки с зажигательной смесью кидали, листовками закидывали – только в немецкой зоне был абсолютный порядок.

Немцы с ужасным удовольствием произносили (как это есть немецкое специальное такое слово?): Мы вторглисьв Чехословакию. Вот входит немецкая колонна – откуда-то выстрел. Шар-рах из всех стволов в этом на правлении – только брызги летят в стороны! Тихо? то-то; поехали дальше.

Заходят – вот им нужна водоколонка. Вокруг колонки проводят по асфальту белый круг: это – запретная зона. Где-нибудь сверху торчат часовые. Кто приближается – Цурюк!. Заходит за черту – очередь.

И все. Полный порядок был в немецкой зоне. Это они умеют [{10}].

– Ну? а ты чего?

– Чего-чего… Прострелили бочки с соляркой, что на броне, мать их еб. Потом еще накинули одеяло на триплексы. А потом еще сука какая-то кинула бутылку, бля. Ну, и загорелись. Встал я, все равно ничего не видно, дым в машине, горим на хуй. Стреляют ни стреляют, выскакивать надо. Я люк открываю, на нем одеяло, стягиваю его, а там стреляют. Ну, мы еще сколько-то времени дым поглотали внутри – выскочить-то недолго, может наши отгонят их, наконец. А ни хуя-то, бля.

Выскакиваю – а кругом асфальт горит. Солярка на него хлещет со всех дыр и горит, и асфальт уже плавится и горит: озеро.

Ну че. Прыгнул – и прилип с ходу. Прилип – и упал на четыре кости. И у меня сразу сапоги горят, и руки горят, и комбинезон горит.

А на руки сразу асфальт налип комьями – и горит, и ноги тоже, и сапоги, колени, все. Напалм, понял!

Ну, жить захочешь – пойдешь. Быстро! горишь! давай! вот я в запале, встать сразу трудно, то ли как, то ли на четвереньках, с рук мясо горящее с кусками асфальта отрывается, пошел тягом-скоком. До тротуара, газон, давай по траве кататься.

А там бабы визжат, страшно все же, как люди так горят живьем, и сам я ору, где уж ребята – не знаю, не до того. Ну, стали они гасить меня сами, все же не такие звери, чтоб вот так, когда увидишь-то рядом, хотеть нас живьем сжигать. Ну, погасили…

Вот такой историей знакомился с нами Чех. Это у нас он Чех, а звали его в миру Санька Колбовский. Безвреднейшее существо. Механик-водитель плавающего танка.

Плавать ему в том танке не пришлось ни разу, даже на учениях, а погореть довелось. И то, танкисты знают: танк сделан, чтоб гореть, а не плавать.

Рук и ног у него не осталось, но мозги