Повести и рассказы

— Это верно, — охотно соглашался пузатый Платон. — Но меня и на них хватит. — Он шлепал по спине полную, румяную свою жену-старуху и подмигивал. Анька?!. Но и гость наш не промах!.. глянь на него… на вид… а с деревом умеет обращаться… он подарки принес — это же он сам вырезал тебе ложки-поварешки! Где внучка моя?! Ну-ка сюды ее! — И гульгулькая, тыкал темным пальцем в грудь маленькому существу, спешно принесенному нагишом из соседнего, сыновнего дома. — Смотри и запоминай, Ксения Михайловна! Этот иностранец спасет нас своим примером! Я мало кого уважаю, а его зауважал! И крохотное дитя смотрело на смущенного дядю в очках чудными бессмысленными глазами.

Френсис вернулся домой заполночь, хватаясь за стены. Потрясенные его видом жена и сын вынуждены были раздеть его, тяжелого, как обрубок кедровой лесины, на ковре в большой комнате с камином и перенести на кровать.

— Ну и папа, — сказал Ник, морщась. — It is impossible. Невероятно.

— Тебе худо? Чем они поили тебя?! — спрашивала Элли. — Дать что-нибудь?

— Только твой поцелуй… — пытался шутить Френсис.

— Зачем ты с ничтожествами дружишь? Чтобы я больше их не видела!.. Эх, говорила я — надо было нам на Север ехать… там народ мужественный, хороший…

— Но там восемь месяцев ночь… — вздохнул мальчик. — Мы бы быстро потеряли зрение.

— Главное — не потерять веру в капитализм, — пытался шутить Френсис. Он стонал и всю ночь пил воду…

Но ему, посетившему дом Платона, дня через три пришлось побывать еще и у Генки «Есенина». Френсиса поразили грязь и бедность в избе молодой еще пары. Под потолком криво висела голая лампочка. На стене красовались Сталин и Есенин. Печь давно не белилась и стала серо-желтой. Жена Генки Татьяна, красивая белокосая женщина, с полной грудью, в рваной кофте, сама пьяная, сидела, уткнувшись в углу — может быть, от стыда — в экран старого телевизора. Генка, непрерывно болтая, угощал иностранца малосольными хариусами, усохшими и плотными, как гребенка. И умолял выпить еще «российской», магазинной. И Френсис, давясь, пил.

— Я тебе одному правду скажу… — бормотал Генка, оглядываясь на жену. Вот, при Таньке-Встаньке… это когда я заболел… на снегу уснул, а она в слезах дома лежала, не вышла посмотреть… ну, устала баба… вот и отморозил я все эти дела…

— Тогда извини меня, — тихо отвечал Френсис Генке. — Получается, не ты ее не бросил, а она тебя?..

— Да как она может бросить?! Ей уж за тридцать.

Френсис хотел что-то сказать, но только вздохнул и положил руку на плечо Генки. А тот вдруг, покраснев, залопотал что-то невразумительное, выскочил в сени, вбежал с топором, подал Френсису и плашмя лег на пол.

— Смотри!.. — замычал жене. — Глянь сюда!

— Чего тебе?.. — неловко улыбаясь и играя плечами перед гостем, спрашивала она.

— Никому не доверяю, а ему доверяю! Он добрый, добрый…

Вот моя шея, друг Федя… если виноват в чем, руби!

— Ну, не надо, ну, хватит… — тяжело смутился Франсис и отнес топор подальше, в чулан, за дверь.

На поход к Павлу Ивановичу у англичанина уже не хватило сил — шляясь по морозной ночи в распахнутой дубленке с новыми друзьями, выслушивая их проклятья, афоризмы и речи о гибнущей России, Френсис сильно простудился и вскоре слег с температурой 39.

Полупьяная троица пришла было навестить щедрого друга-иноземца, но в воротах встала, как столбик, жена. Она тихо и твердо молвила вполне по-русски:

— Пожалуйста, оставьте нас в покое. На этом все.

— Н-ну хорошо… — то ли с угрозой, то ли растерянно ответил их главарь, пузан в бороде, и три человека медленно, оглядываясь, потащились к огням своих изб.

И после этой встречи семья Френсиса долго не видела знаменитых пьяниц села Весы.

4

Но как-то после Нового года Элли пошла в сельский магазин за хлебом и вернулась бегом, перепуганная. Сбросив турецкую шубейку, изукрашенную цветами на спине, она пошепталась с Френсисом, родители отослали сына в мастерскую и, закрыв двери, сели держать совет.

— Как можно точнее, что ты слышала, — потребовал Френсис.

Выскочив из дома на мороз (а Элли всегда, можно сказать, не ходила, а неслась стремглав), встречая по дороге местных сельчан, она удивилась, как странно все они на нее смотрят.

Кто-то из женщин вовсе не ответил на кивок. А некоторые разглядывали Элли отчужденно, будто в первый раз видели. «Господи, да что случилось? недоумевала она. — Может, из троих алкашей кто-то умер, и теперь мы виноваты?..»

Все прояснила продавщица Лида, смуглая казачка с золочеными зубами (к счастью, в магазине больше никого не осталось, поскольку малининский хлеб разобрали):

— Ой, а че же вы стеснялись?.. Таились-то зачем?.. — Оказывается, она была в Малинино, и там между делом у нее спросил на оптовой базе один из начальников, как, мол, в Весах поживают Николаевы, хорошо ли прижились. «Какие Николаевы?» — естественно, удивилась Лида. «Как какие? Ну, которые в новом дома, у плотбища.» — «Англичане?» — «Да какие они англичане… ну, жена вроде когда-то где-то переводчицей работала…» — «Да быть того не может, — возражала Лида. — Они еще вчера ни тятя, ни мама выговорить не умели.» — «Да говорю тебе, на новый год у заместителя главы администрации французское винишко пьем, он и рассказал! Говорит, от отчаяния, видать, на такую придумку пошли… их уже в двух районах жгли… один год мельницу строили — столько денег вбухали, а кто-то подпалил… Под Енисейском взялись собак для охраны да лис разводить, красных крестовок… и снова нашлась завистливая душа — отраву подсыпала… Мне их Николай Иваныч из сельхозотдела сосватал… Но у нас-то, я говорю, никто не обидит! И ведь не обидели?!»

— И чё вы молчали?! — повторила радостная Лида. — Таились вовсе ни к чему. Народ у нас хороший.

Эля старательно рассмеялась, оглядывая полки со «сникерсами» и коробками овса «Геркулес», и как бы безразлично пояснила:

— Да это сынок у меня, изучает язык… мечтает поехать в Кебридж, что ли… а нам все одно. Мы же домоседы, никому не мешаем… Феликс свои поделки режет, я за машинкой сижу… Жаль, что хлеба-то нет.

— Так и быть, отдам из своих… — засверкала глазами Лида и протянула Эле теплую еще, с оранжевым верхом буханку. — Бери, бери!

— И ты всем тут же рассказала? — спросила Эля, машинально отбрасывая свои руки за спину и все же заставив себя принять хлеб. — Ну и правильно! Мы сами уж собирались… в мае, когда год исполнится.

— И она пошла-побежала домой почему-то мимо до роги, по белым от солнца сугробам, не видя ничего и продолжая нести на лице улыбку, чувствуя, как мороз ломит ей зубы.

— Вот так, Феликс!.. — и Эля заплакала.

Муж выслушал жену, кивнул и закурил. Давно он не курил.

— Это все твои игры! Твои глупости! Твой бред!..

— Н-да. — Френсис поднялся и стал ходить взад-вперед, как он делал всегда, когда случались неприятности. — «Я миленочка люблю. Я миленка утоплю. И кому какое дело, куда брызги полетят?!»

Это Николай Иванович растрепался. А ведь обещал.

— Господи, был ты ребенок и остался!.. Неужели не было понятно, что все равно просочится?.. Вы же, мужики, трепачи хуже баб! Да и смысл?.. Мельницу нам не потому погубили, что русские… а только потому, что ты похвастал, какой доход она даст… Надо прибедняться, Феля, я тебе всю жизнь говорю. Надо быть смиренней, смиренней! В бывшей соцстране зависть — страшная сила!.. А ты вечно: «Я это сделал, я это мигом сообразил!..» Талантливый, да еще хвастливый! Кто это вынесет?!

Феликс угрюмо молчал. Лицо у него осунулось, постарело, словно он утром плохо побрился. И шотландская бородка придавала ему теперь вид не джентльмена, чего он добивался, а неряшливого типа, вроде современного рок-певца или базарного торговца.

Эля вскочила и, оглядываясь на дверь, зашептала:

— Прости, но я думаю — нам надо срочно, срочно уезжать! То, что узнали сельчане, их озлобит. Это же понятно.

— Но почему?! — закричал Феликс. — Что мы им плохого сделали? Я раздаю игрушки бесплатно во все праздники… лес не воруем, я покупаю… в речку отходы не валим…