Дорога. Губка

Назавтра к чаю он явился с крошкой Лили, младшей дочерью нашей лавочницы. Лили было семнадцать лет. Мама подала на стол шоколадный торт, предназначавшийся для нашего ужина. Лили, которую еще со времен оккупации мучил волчий голод, расправилась с ним шутя. Пока она занималась тортом, на отца она не обращала никакого внимания. Покончив с тортом, она улыбнулась куда-то в пространство, и тогда отец вызвался ее проводить. Спустя два часа его все еще не было. Вернувшись, он сказал:

— Она не наелась.

И все пошло по-прежнему.

Мама пустилась путешествовать. Путешествия ее были столь же скромными, как и вся ее жизнь. «Мне хотелось бы побывать за границей», — говорила она. Границу она пересекала, но далеко от дома уезжать не решалась. Она повидала Кёльн, Дюнкерк, Швенинген. Когда она собралась в Лилль, я посоветовал ей добраться до Бове. Она провела пальцем по карте от Лилля до Арраса и от Арраса до Амьена. Дойдя до Бове, она отдернула палец и посмотрела на меня так, словно я предложил ей отправиться в Бразилию. От одной только мысли об этом у нее подкосились ноги.

Вскоре после чаепития с Лили мама вернулась из очередного вояжа на день раньше — без всякого умысла, просто случайно. Погода стояла великолепная. Она была в белом платье с английской вышивкой, расширявшемся книзу колоколом на накрахмаленной нижней юбке, — такая была тогда мода. Ее переполняла беспричинная радость, и по дороге домой она купила в лавке бутылку старого бордо.

Шторы были опущены, в доме царила тишина. Мама знала, что отец любил иногда работать в саду — в том углу, где росла сирень. Не расставаясь с бутылкой, она пошла по нашей крошечной лужайке. На душе у нее было легко. Ступая по молодому нежно-зеленому газону, она вспомнила, как в детстве мечтала отведать такую траву вместо салата, и рассмеялась. Машинально она стала пересчитывать кусты вдоль тропинки и на счете четыре раздвинула занавес веток, скрывавший дальний угол сада. И тут, на траве, она увидела отца в обнимку с какой-то очень юной девицей. На самом деле мама не сразу и далеко не с полной отчетливостью осознала то, что было перед ней; поначалу она отца вообще не увидела — он был заслонен более крупной партнершей, — и ей показалось, что у нас на лугу резвится какое-то сказочное животное. Не тот зверь о двух спинах, о котором говорится в Писании, а скорее небольшой белый кит, словно покрытый водорослями и покачивающийся на невидимых волнах.

Истина доходила до нее медленно, как действует яд на сцене, и она продолжала вести счет в спокойном ритме морских волн, нежданно-негаданно нахлынувших в наш тихий маленький сад. Считала она долго. Отец не мог ее видеть: завеса густых светлых волос прятала от него мир. Девица же была повернута к матери спиной и ослеплена собственной шевелюрой. Будь мама помоложе, она бы не позволила себе оказаться в таком двусмысленном положении. Она прошептала бы: «Ох, извините» — и исчезла бы незаметно, как пришла. Однако иногда на нее нападало странное любопытство, и она испытывала потребность испить чашу до дна. Увидев в чаше горестей дно, говорила она, внезапно обретаешь успокоение, как после физического наслаждения — тут она ошибалась, путая здоровую телесную усталость и болезненное истощение нервов.

Девица (не подумайте, что это была Лили) грациозным движением переменила позицию, и только тогда до мамы дошло, сколь неприлично ее присутствие здесь. Она попятилась и наткнулась на дерево; звон разбитой бутылки вернул к действительности влюбленную парочку. Изо всех троих самым оскорбленным выглядел отец. Он обрушил на мать град упреков, смысл которых сводился к тому, что нельзя сваливаться как снег на голову и что сад должен наравне со спальней рассматриваться как личное владение. Маме ничего не оставалось, как принять на себя роль обвиняемой — к этому ее вынуждало залитое вином платье, шляпа, съехавшая набок, и горлышко разбитой бутылки, которое она продолжала сжимать в руке как кинжал.

«Юная приятельница», как ни в чем не бывало, спокойно натянула пижамную куртку, валявшуюся неподалеку, и в этом наряде, который был ей велик, выглядела, безусловно, приличнее, чем мама, вся в багровых винных пятнах. Отец далеко не с таким хладнокровием подтянул штаны той же пижамы. Резинка лопнула, и ему пришлось поддерживать штаны двумя руками. Он вышел из положения с достоинством седовласого профессора, никогда не сомневающегося в своей правоте. Приказав женщинам: «Следуйте за мной», он открыл шествие к дому. Едва взойдя на порог, он всем нашел занятие, а сам удалился, чтобы привести в порядок свой туалет — то же самое он посоветовал сделать и своей «юной приятельнице», которую, как выяснилось, звали Сюсю. Обращаясь к ней, для соблюдения приличий, на «вы», он любезно указал ей, как пройти в ванную. Расторопная Сюсю выпорхнула оттуда через пять минут и исчезла, кивнув на прощанье маме, которой отец определил место под лестницей на «visavischen». Она все еще продолжала сжимать в руке горлышко от бутылки.

— Пожалуйста, никаких сцен, Жаклина, — сказал, сойдя вниз, мсье Кревкёр, — в этом происшествии есть и твоя вина.

— В каком происшествии? — спросила Жаклина и добавила: — Девушке, что сейчас вышла, не мешало бы немного поправиться.

Отец, конечно, решил, что это ирония, а ее не было и в помине. Мама обронила в пустоту этот день, точно какой-то предмет. Все, что случилось после того, как она села утром в поезд на станции Ахен, стерлось в ее памяти, не оставив следа. Назавтра воспоминание вернулось, но далеким, размытым. С этого времени она могла держать в голове лишь что-либо одно. Вспоминать стало для нее тяжким трудом. Мама завела огромный блокнот, чтобы поддержать свою немощную память. Она весело размахивала им — беспричинная веселость не оставляла ее до конца.

— Это мои костыли, — говорила она. — Нечего меня жалеть, безногим хуже, чем мне.

Иногда она прыскала посреди фразы, но вспомнить, что вызвало у нее смех, уже не могла. И все же мне трудно было отделаться от подозрения, что порой она преувеличивает свое беспамятство: например, адрес Леопольдины, мне кажется, она просто скрывала. Видимо, маме казалось, что кассирша слишком много знает о моем отце. После инцидента в саду у нее появилась потребность изливать кому-то душу. Мадам Тьернесс была под рукой, а я еще не дорос до роли конфидента.

Потребность излить душу странным образом сочеталась у мамы с провалами в памяти: она словно хотела вручить на сохранение другим то, что сама боялась растерять. Спустя много лет в редкие минуты откровенности она сама мне рассказывала об отце и Сюсю. Это видение, открывшееся ей на садовой лужайке, померкнув на время, с каждым годом утверждалось в ее памяти все прочнее. В конце концов оно заслонило другие воспоминания и осталось единственным, что мама могла изложить более или менее связно.

Ее рассказ, абсолютно целомудренный, изобиловал множеством всякого рода посторонних деталей. Она повествовала о лепестках цветов, усыпавших волосы Сюсю белыми звездочками. Не забывала упомянуть о букете сирени, лежавшем рядом, на траве, — в нем-то, по ее мнению, и был ключ ко всей этой драме. Она видела, как любовники, по-братски поделив пижаму, выходят из узурпированной ими супружеской спальни и спускаются в сад. «Позвольте преподнести вам эту сирень», — говорит отец, имевший обыкновение обставлять любовные свидания как некий торжественный церемониал. Букет подарен, желание рождается вновь. Сад закрыт от соседских глаз, жена прибудет лишь завтра, сын у бабушки, которая все еще ждет возвращения Авраама.

— Влюбленным казалось, что они одни на целом свете, и тут вдруг появляюсь я в своих грубых ботинках, — вздыхала мама, не скрывая раскаяния. — Знаешь, что меня больше всего поразило? Букет белой сирени на траве — такие дарят новобрачным. Анри не поленился — срезал пятнадцать, а то и двадцать веток. Этот букет так никто и не подобрал. Назавтра он лежал на том же месте, перевязанный ленточкой. Наверное, надо было его поднять, унести домой, но я не решилась. Он лежал там очень долго и в конце концов стал похож на кладбищенский.