Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия

“Когда это я обещал?”

“Тогда! И, пожалуйста, не делайте вид, что вы меня забыли!”

Она протянула руку старцу. “Сам, сам...” – бормотал писатель, встал, подтянул штаны – жест, возвращающий мужчине самоуважение. Дама отряхнула и подала шляпу.

“Ничего не помню”, – сказал он строго. Несколько времени они шагали рядом.

Не помню, не знаю, повторял он мысленно, ни тебя, ни вашего городка, ни комнату с топчаном и дощатым полом, ни старуху-хозяйку, и катитесь вы все подальше.

“Ты её внучка?” – спросил он.

Вошли в сквер и уселись на скамейке перед Первопечатником.

“Та-ак, значит... – пробормотал он. – Это самое... – И что-то ещё невнятное. – Сколько же это лет прошло... сто лет?”

“Почти”.

“Я жил у Швабры... как её? Андреевна?”

“Анисимовна”.

Il en est ainsi de notre passé. C’est peine perdue que nous cherchions à l’évoquer. [42]

“Я была девочкой. Я была в тебя влюблена, писатель”.

“Этого не может быть”.

Вероятно, он имел в виду встречу. Она истолковала его слова иначе.

“Ты просто не заметил. Мужчины невнимательны. Ты и сейчас меня не узнал... А я, между прочим, вспоминала о тебе. Писатель, я всё та же”.

“Та же. Угу. Только я не тот”.

“Ты не выполнил своё обещание. Где книга?”

Нищий молчал, мутно поглядывал из-под косматых бровей.

“Я жду”, – сказала она холодно.

“Чего ты ждёшь?”

“Чего я жду... о, Господи. Вот уж никогда бы не подумала. Так опуститься... Где ты живёшь? Как ты вообще существуешь?”

“Существую...”

“У тебя есть какое-нибудь жильё?.. Ты пойдёшь со мной, – сказала она. – Будешь жить у меня... А эти лохмотья – вон, вон...”

“Не сметь меня оскорблять”.

“О, я бы тебе ещё и не то сказала... Писатель, где мой роман?”

“Путаешь меня с кем-то”.

“Я? путаю?”

“Нет его. И меня нет”.

“Это как же надо понимать?” – спросила она, нахмурившись.

“Нет больше никаких романов! – крикнул он. –Конец, finita... Сколько можно?”

“Куда ты его дел. Куда ты его дел? Я спрашиваю”.

“Тебе говорят – нет. В сортир спустил... – Усмехнувшись: – Вместе с тобой”.

“Со мной?!”

“Ну да. Ты ведь тоже была – как это называется – действующее лицо”.

Нищий взглянул на позеленевшего человека в кудрях, повязанных ремешком. Он опирается на печатную доску, в другой руке держит типографский лист. Со своего постамента Иван Фёдоров сверлил бродягу укоряющим взором. Пора бы и его туда же. Взорвать к чертям...

“Неправда. Я не верю. Мы его разыщем. Или ты напишешь заново”.

“Держи карман шире”.

Помолчав, он добавил:

“Ни к чему. Не вижу необходимости. Нет смысла”.

“Мы поговорим об этом после; пошли”.

“Куда это?”

“Есть смысл или нет смысла, не нам судить. Поднимайся, у меня мало времени”.

“Зато у меня, хе-хе, сколько угодно!”

Светило яркое летнее солнце. Шумел город, вдруг оказалось, что в Москве очень много машин. Писатель сказал:

“Мне нехорошо. Лучше проводи меня”.

“Куда?” – спросила девочка. Он сидел за дощатым столом в комнатке с низким окошком, со щелястым полом, кто-то царапался в дверь, она вошла, держа в руках ломоть хлеба с повидлом. Бдительность, сказал жилец, подняв палец, бдительность прежде всего, и принялся перебирать исписанные листы. Оба стали есть и слизывать повидло с пальцев.

“У нас большая квартира, – сказала она, – мой сын предприниматель. Мы ни в чём не нуждаемся... У тебя будет своя комната. Все условия для работы... Ты всё вспомнишь, торопиться некуда. Напишешь ещё лучше, чем было. А потом мы издадим книгу за свой счёт, в самом лучшем издательстве. Писатель. Я требую. Ты обещал!”

“Там есть столовая, бесплатная... Проводи меня”.

“Никаких столовых! Мы едем к нам”.

“К вам. Угу. Куда же это? Девочка моя...” – проговорил он, глядя мимо бородатого Первопечатника, мимо Иверских ворот. Шум столицы, водопад времени заглушал его бормотанье.

“Девочка... Я понимаю, надо было сопротивляться... Надо было твердить своё... Как-то оправдать”.

“Что оправдать?”

“Всё. Историю. Литературу. Свою собственную жизнь. Кто мы такие, зачем живём на свете. Жизнь бессмысленна. Надо внести смысл. Литература вносит смысл, так? Ничего не вышло”.

“Но есть Бог”, – сказал Первопечатник.

Писатель поднял голову.

“Ты так думаешь?” – спросил он.

Рядом с ним женщина, уже не казавшаяся такой моложавой, сжала виски ладонями, да, да, говорила она, есть Бог, и он всё видит и всё понимает; он и тебя ведёт, и не зря мы с тобой повстречались.

“Это судьба. Я верую, верую... Ты начнёшь всё сначала. Ты напишешь новый роман о пути к Богу...”

Писатель промолвил:

“Может, он и есть. Только не про нас”.

“Что ты такое говоришь! Теперь другие времена. Это так нужно! Всем нужно! Ты современную литературу читаешь?”

“Зачем она мне...”

“Послушай... – Она встала, взглянула на ручные часики. – Мне надо торопиться. Ты тут посиди... Я скоро вернусь”.

Он покачал головой.

“Можешь не возвращаться. Минутку... Что я хочу тебе сказать. Ты говоришь, другие времена. Будь на моём месте человек в десять раз талантливей, всё равно ничего бы не получилось. Что это за времена, что это за эпоха, когда какого-то Элвиса Пресли боготворят десятки, сотни миллионов... О чём тут толковать... Пресли отменил Бетховена. Телевизор обесценил Пруста, обесценил Толстого... Прости, я заговорился... Не об этом речь. Что я хочу сказать... Мне сегодня как-то нехорошо, надо бы лечь. Я, пожалуй, пойду... Моя милая... Я счастлив, что повидал тебя, что у тебя всё в порядке... Всё в порядке...” – бормотал он, не замечая, что рядом никого уже нет.

LXI Глас народа

10 июля

К нему подошли.

Он поднял голову.

“Отдыхаем, папаша?”

Их было трое, в кожаных куртках с металлическими застёжками.

“Ну-к, подвинься...”

Нищий молчал и не двигался.

“Подвинься, ё...ный в рот!”

Один из них плюхнулся на скамью и начал его оттеснять, так что он чуть не слетел на землю. В чём дело, спросил он, вставая. Сучий потрох, блядина, ответили ему. Доставай, что ты там насобирал.

Он взглянул на одного, взглянул на другого. Сейчас, сказал он. Прихлопнул на голове старую шляпу. Сунул руку в штаны и выхватил финку.

“Вот что, отцы... – Он стоял, расставив ноги, держа нож у живота лезвием вперёд. – Гребите отсюда. Пока хуже не будет”.

Он не желал им зла.

“Эва, какой шустрый...” – они переглянулись. Один стал заходить сзади, писатель косился на него. Он рассчитывал, бросившись на главного, расчистить себе путь к отступлению. Его опередили. Оружие было выбито у него из рук молниеносным ударом ногой, другой удар сзади свалил его наземь.

Его обступили. Кованым сапогом – под ребрину.

“Канючить милостыню. На святом месте. Господа Бога гневить, Родину нашу позорить, с-сука!”

“Ребята, – бормотал нищий, – я же не знал...”

“Будешь знать! Васёк, поучи-ка его маленько”.

Васёк поучил.

“Ещё раз тебя тут увижу, – зловеще сказал главный, – пеняй на себя”.

И голос свыше, как эхо, прогремел:

“Пеняй на себя!”

Vox populi, vox Dei. [43]