Зазаборный роман (СИ)

Вернулся в барак, достал из сидора сетку одну маклеванную, приныканную. Достал, сижу внизу, Тимоха пашет, прикидываю, что да как. И прикинул-додумался. Оделся и в столовую. А она не закрыта, хоть и кончился завтрак давно. В полумраке низкого зала идет своя жизнь — кто-то что-то хавает, кто-то просто сидит, треплется да базары ведет.

Стучусь в дверь рядом с закрытой раздачей. Раз, другой. Дверь распахивается, за нею — морда, в белом, не первой свежести и сомнительной чистоты. Белое:

— Че надо?

— Слышь, мне к зав.столовой…

— К Фиме? Проходи.

Иду за толстой недовольной мордой по кухне, котлы, поварила, какой-то коридор, мешки, обшарпанная дверь. Морда очень почтительно и деликатно стучит, склонив голову на бок. Оттуда доносится еле слышно:

— Что надо?..

Зек двери приоткрыл и туда:

— Фима Моисеевич, к вам.

— Впускай.

Захожу. В крохотном кабинете без окон, за старым ободранным столом, сидел полулежа, развалившись, зек в хорошей новой телогрейке и кроличьей шапке, надвинутой на глаза. А на столе перед зеком стояла бутылка коньяка, наполовину пустая и закусь, сыр, колбаса, свежие помидоры на металлическом блюде, на фаянсовой тарелке остатки курицы и жаренной картошки… Несмотря на обильную пищу, зек был худ и желт, кожа на рыле дряблая и висела складками, глаза смотрели печально-печально. И было ему лет шестьдесят примерно.

— Что тебе нужно? — вяло, через силу, спросил зав.столовой. Он был пьян в уматину.

Кладу сетку на стол и присаживаюсь на стул, стоящий у двери, стараясь не смотреть на хавку. Зек не меняя позы, посмотрел на цветную сетку с прежним выражением на рыле, а я разглядывал кабинет-каптерку. Магнитофон и кассеты, часы на стене, стопка ярких иллюстрированных журналов, на стене плакат с полуголой девушкой… Кому тюрьма — кому дом родной!

— Что ты хочешь? — проснулся наконец пьяный зек-заведующий.

— Продать хотел бы…

— Эй, кто там?

Распахивается дверь, на пороге застыл повар, который меня привел, на рыле почтительность.

— Запомни этого зека, в течение тридцати дней, после обеда, будешь давать ему тарелку блатной диеты. Годится? — перевел он на меня свой печальный взгляд.

— Годится, благодарю!

— Не за что, статья?

— Семидесятая…

Впервые за весь разговор на лице Фимы Моисеевича появилось хоть какое-то другое выражение. Смесь удивления с любопытством.

— Ты в каком отряде? Я не вижу, — кивает на бирку с фамилией и номером отряда на моей телажке.

— Девятый.

— Я как-нибудь, когда потрезвее буду, пошлю за тобой, мы похаваем и побазарим. То есть, покушаем и поговорим. Как интеллигентные люди. А сейчас выпей и не мешай мне думать.

Меня не нужно было упрашивать, когда еще в зоне за так плеснут, налил полстакана и опрокинул. В себя. Ожгло так, что слезы брызнули из глаз! Да… Ох, ничего, отборный коньячок пьет заведующий, пять звездочек… Перебил сырком, попрощался и пошел. Повар мордастый за мною дверь закрыл на огромный крюк, побежал я в барак скорей, быстро-быстро. Что б кайф не растрясти… Упал на шконочку и жизнь мне показалась не такой мерзкой, не такой поганой… Кайф!..

Так и покатилась не спеша, не торопясь, жизнь моя зековская, поломатая. Разнообразия было немного, на работу меня не водили, по чужим отрядам я не шастал, остерегался, в трюм не стремился. Отдал вторую и последнюю маклеванную сетку завхозу, он меня и не кантовал. Не на кухню, не снег убирать, ни еще в какой геморрой. Не жизнь — малина!

Жру, в том числе и лишнее, хорошо приготовленное, треплюсь, никуда не лезу, никого не трогаю и меня никто не трогает… Почти.

На пятый день моего приезда в «пьяную зону», вызвал меня кум. Завхоз передал, я в это время в сортире был, когда шнырь кумовский прибегал. На всякий случай, сдернул я свитер, сунул его под одеяло, заправил шконку и пошел знакомиться.

Нашел в штабе дверь с табличкой «Заместитель начальника ИТУ по оперативно-режимной работе полковник Ямбаторов Т. А.» Кум! Ну и фамилия у кума, интересно — кто по национальности? Оказалось, якут!

Стучусь, слышу:

— Да, да, войдите!

Вхожу, представляюсь, сдернув шапку, все как положено.

Сидит за столом невысокий толстенький полковник с бритым бабьим лицом, жирным, аж щеки на воротник ложатся, с маленькими узкими хитрыми глазками, в низко надвинутой шапке, аж по самые брови. У зеков что ли научился? Сидит и смотрит на меня изучающе. Смотри, смотри, с меня не убудет. Полковник насмотрелся и начал:

— Так вот ты какой, Профессор!

Все знает, на то он и кум. Молчу.

— А что же ты на строгач приехал, мразь, мразь! — и пухлой ладонью по столу, хлоп, хлоп!

— Так я не сам приехал, привезли, гражданин начальник, и не мразь я…

— Это у меня поговорка такая. Ты знаешь, кто я?

— Да.

— Нет! Я кум, кум, кум! И всех здесь держу вот здесь, — и показывает мне пухлый кулак. Я молчу, что скажешь.

— Молчишь? Правильно! Ну, в стукачи не зову — ты ничего не знаешь, не жулик. У меня жуликов-стукачей хватает. Но если ты, мразь! — снова переходит на крик полковник, больной что ли. — То я тебя сгною, сгною! Видел? — показывает мне сапог, хромовый начищенный до блеска сапог.

— Видел.

— Так вот, эти сапоги пинали Серго Орджоникидзе! По ребрам, по ребрам! — вновь кричит и мгновенно успокаивается полковник. — Я тогда конвойный был. Понял?

— Да, этими самыми сапогами?..

— Мразь, мразь, я тогда в яловых ходил, ногами, ногами, мразь, мразь!

— Понял, гражданин начальник!

— Ты напиши заявление в суд, пусть пришлют на управление бумагу-определение, подтверждающую твой режим.

— Я писать не буду, вы сами напишите.

— Я?! Ты что, с ума сошел? — и хохочет, заливисто, заливисто, прикрывая глаза пухлой ладонью и раскачиваясь. Насмеялся, вытер слезы и:

— Тебе может кто надо написал режим другой, а я голову подставляй? Да ты шутник! — и вновь залился смехом, как колокольчик. Полковник-колокольчик… Насмеявшись вволю, под прикрытием пухлой ладони, неожиданно предлагает:

— Может, будем работать? Напиши заявление, я продиктую, я ведь не только кум, я и КГБ в зоне представляю, а?

— Я работать ни на кого не буду. Я не козел!

— Ты — мразь, мразь! А я тебя сгною! Мразь, мразь!

Стою, молчу, неужели в трюм ледяной мне собираться…

— Все! Иди и подумай!

И отпускает меня в зону, в барак теплый…

Бегу через плац, тороплюсь, вдруг передумает. Вот и дома, на шконочку, под одеяло, да холодина, а кум странен, еще Серго Орджоникидзе помнит, может переслужил?

У каждого осужденного в личном, тюремном деле, есть кроме всего прочего, еще две бумажки от народного суда. Первая — копия приговора. Вторая — определение суда. Не путать с частным определением — направить лечиться от алкоголизма или направить на место, где ранее работал подсудимый-осужденный, бумагу с какими-либо выводами или рекомендациями. Определение суда — это: с какого числа, месяца, года исчислять срок, по какое число, месяц, год исчислять, какой режим определил суд, исходя из буквы закона. Ранее несудимые, в первый раз совершившие преступление и осужденные впервые, направляются в ИТУ общего режима. Или, в случаях, предусмотренных законом, за совершение тяжких преступлений — убийство, изнасилование с отягчающими обстоятельствами, нанесение тяжких телесных повреждений и прочее, определяется усиленный режим. Лицам ранее судимым, определяется строгий режим, лица, признанные рецидивистами направляются на особый режим. В отдельных случаях, как дополнение к основному наказанию или за совершение преступлений в зоне, или за систематические нарушения в зоне, суд выносит меру наказания в виде направления на тюремный режим. Естественно, это все на бумаге, а бумага, как известно, все стерпит.

Дают и в первый раз строгий, и за убийства — общий, и неоднократно судимых направляют на общий режим. Много у братвы есть в памяти случаев. Но есть и вообще курьезные. На одну зону особого режима, к тиграм на двух ногах, привезли мужичка с первой судимостью. Срок два года… Ему секретарша суда, вчерашняя школьница, перепутала режимы — вместо общего напечатала особый. А на определении подписи и печати стоят… Так и отсидел два года, сколько ни писал, с рецидивистами. Хотя и прокурор по надзору существует.