"Я есть кто Я есть"

Духовная судьба Генриха Гейне (1797-1856) оказалась исполнена жестокой иронии: необычайно популярный немецкий лирик и эссеист, отказавшийся от религии предков и принявший христианство как плату за вход в пантеон арийской культуры, он признавался на смертном одре: "Теперь уже я – не священное двуногое и не "самый свободный немец после Гете", как величали меня в лучшие дни; я уже не великий язычник, этакий Дионисий, увенчанный лавровым венком и превзойденный лишь тем моим коллегой, которому был дарован титул Великого Князя Юпитера Веймарского; я уже теперь – не радостный эллин, ликующий всем своим существом и снисходительно посмеивающийся над меланхолическим назареяни-ном. Теперь я – всего лишь нищий и бессильный еврей". С одной стороны, жестокое разочарование в окружающем мире, получившем так много от его народа, но не благодарном к нему и высокомерном, а с другой стороны, противоречивость самого еврейства, и прежде всего характерная в эпоху обманчивой эмансипации его двойственность, подобная той, которую проявил сам Гейне своим отступничеством, – смущали надежды поэта на сколько-нибудь справедливое устройство мира, оставляя место лишь иронии и сомнениям. Надо было пережить действительно сложную и мучительную духовную драму, чтобы придти к такой иронической форме доказательства своей верности предкам, какую избрал Гейне: "Это верно, что я был когда-то крещен, но я никогда не переходил в другую веру, в веру Христа. Обратиться в эту веру – задача для еврея непосильная, ибо ему в этом случае предстоит уверовать в божественность… другого еврея".

Быть может, я и вправду – не больше, чем Дон Кихот; быть может, странные писания вскружили мне голову точно так же, как когда-то они вскружили голову рыцарю из Ламанча… Однако если тот жаждал возродить угасшее рыцарство, – я, напротив, задался целью окончательно развеять дух прежних времен. Мой двойник принимал ветряные мельницы за огромных великанов, я же в нынешних гигантах вижу лишь шумливые мельницы. Он принимал бедняцкие пивнушки за неприступные замки, погонщиков мул – за доблестных всадников, грубых коровниц – за придворных дам; а я отношусь к нашим замкам как к ночлежкам для пройдох, к нашим царям – как к потребным девкам. И точно так же, как в сцене кукольного театра тому причудилась арена государственно важных деяний, жизнь нашего государства с его заботами и делами кажется мне лишь комедией марионеток. И все-таки с тою же смелостью, какою отличался ламанчский рыцарь, я, в сущности, набрасываюсь именно на кучу одеревенелого дерьма.

Путешествие по Гарцу

Признание, что будущее принадлежит коммунистам, я делаю с бесконечным страхом и тоской. Сознаюсь, что этот самый коммунизм, который столь претит моим интересам и идеям, производит на мою душу чарующее впечатление, от которого я не могу освободиться. Два голоса говорят в его пользу в моей груди, два голоса, которые не думают умолкнуть и, быть может, являются голосами дьявола. Первый голос – голос логики. "Дьявол – логик!" – говорит Дату. Страшный силлогизм околдовывает меня, и поскольку я не в силах опровергнуть посылку, что "все люди имеют право есть", постольку я вынужден подчиниться и всем выводам, вытекающим из нее. Второй голос – голос ненависти, которую я питаю к так называемой германской националистической партии, к фальшивым патриотам, патриотизм которых состоит только в идиотской неприязни к иным народам. Я презирал эту партию и боролся с нею всю мою жизнь, и вот теперь, когда я ослабел и меч уже вываливается из рук умирающего, теперь я утешен сознанием, что коммунизм, которому эти националисты первыми попадутся на дороге, нанесет им последний удар. И конечно, не ударом палицы уничтожит их гигант, нет, он раздавит их ногой, как давят жабу.

Из ненависти к сторонникам национализма я мог бы почти влюбиться в этих коммунистов. Прочь с дороги, националисты! Настанет время, и неотвратимый сапог гиганта втопчет вас в грязь и пыль! меню с этой верой я и позволяю себе покинуть этот мир.

Предисловие к "Лютеции"

До тех пор, пока философско-еретические доктрины оставались таиной принадлежностью аристократии утонченных умов и обсуждались на аристократическом языке посвященных, на языке, не понятном лакеям, – до тех пор я и сам принадлежал к легкомысленным "эспри форте".* Но когда я увидел, что всякое отребье на грубом своем кабацком жаргоне принялось отрицать существование Бога, когда атеизм начал сильно вонять сыром, водкою и табаком, – тогда глаза мои вдруг открылись, и чего я не понимал прежде умом, то понял теперь благодаря обонянию и неприятному чувству тошноты. И вот моему атеизму, слава Богу, наступил конец.

Признания

* Т.е. к приверженцам раскованного духа.

Что за книга! Великая, широкая как мир, уходящая корнями в глубины творения и возносящаяся до голубых таинств неба… Восход и закат, обетование и исполнение, рождение и смерть, вся драма человечества – все в этой книге. Это Книга Книг, это Писание. Евреи легко могли утешиться, утратив Иерусалим, и Храм, и Кивот Завета, и золотые сосуды, и драгоценности Соломона. Ведь потеря эта совсем ничтожна в сравнении с Библией, неразрушимым сокровищем, которое они спасли. Если не ошибаюсь, то Магомет назвал евреев "народом Книги" – именем, которое до сих пор сохранилось за ними на Востоке и которое полно высокого смысла. Книга – их отчизна, их владение, их владыка, их счастье и несчастье. Они живут в странах этой Книги, обнесенные крепкой оградой, пользуются здесь своими неотъемлемыми гражданскими правами; здесь их нельзя презирать, отсюда их нельзя изгнать; здесь они сильны и достойны удивления. Погруженные в чтение этой книги, они почти не замечали перемен, происходивших вокруг них в реальном мире; народы возвышались и исчезали, государства цвели и угасали, революции бурей проносились над землей… Они же, евреи, лежали, склонившись над своей книгой, и совсем не замечали вихря времени, проносившегося над их головами.