Собрание сочинений

— Non, non, madame — merci! [108] — и добавил, что не ем яйца.

Мсье Ёсёто прислонил газету к моему стакану с водой, и мы все молча принялись за еду; точнее, ели они, а я молча систематически глотал.

После завтрака, не выходя из кухни, мсье Ёсёто надел сорочку без воротничка, а мадам Ёсёто сняла фартук, и мы втроем довольно неловким строем выступили вниз, в учительскую. Там на обширном столе мсье Ёсёто лежала беспорядочная куча — дюжина или больше — огромных, нераспечатанных, толстых манильских конвертов. Мне они показались даже несколько свежепричесанными и опрятными, будто новые ученики. Мсье Ёсёто выделил мне стол — в углу подальше от своего — и предложил располагаться. Затем они с мадам Ёсёто вскрыли несколько конвертов. Похоже, супруги просматривали их разнообразное содержимое по некоей методе — они то и дело совещались между собой по-японски, — а я сидел в другом углу в своем синем костюме и галстуке от «Сулки», стараясь выглядеть одновременно внимательным, терпеливым и на некий манер для всей организации незаменимым. Из внутреннего кармана пиджака я достал букет мягких простых карандашей, привезенных из Нью-Йорка, и выложил их — как мог бесшумно — на стол. Один раз мсье Ёсёто зачем-то глянул на меня, и я сверкнул ему чрезмерно триумфальной улыбкой. После чего, без единого слова или взгляда в мою сторону, они вдруг уселись за свои столы и принялись за работу. Было около половины восьмого.

Около девяти мсье Ёсёто снял очки, поднялся и прошлепал к моему столу с пачкой бумаг в руке. Полтора часа я провел, совершенно ничего не делая — стараясь лишь, чтобы не слишком звучно урчало в животе. Едва мсье Ёсёто приблизился, я вскочил и чуть ссутулился, чтобы не выглядеть непочтительно высоким. Он отдал мне бумаги и спросил, не буду ли я любезен перевести его рукописные замечания с французского на английский. Я ответил:

— Oui, monsieur!

Он слегка поклонился и пошлепал обратно. Горсть мягких карандашей я сдвинул на край стола, вытащил авторучку и — едва ли не с болью душевной — навалился на работу.

Как множество очень хороших художников, мсье Ёсёто преподавал рисование ни на гран не лучше так-себе-художника, у которого просто есть склонность к преподаванию. Своим практическим калькированием — то есть, его рисунки на кальке накладывались на работы учеников, — а также письменными замечаниями на оборотах ученических работ он вполне мог бы внушить умеренно талантливому ученику, как нарисовать узнаваемую хрюшку в узнаваемом хлеву, или даже колоритную хрюшку в колоритном хлеву. Но ни за что в жизни он не сумел бы никому показать, как нарисовать прекрасную хрюшку в прекрасном хлеву (тот практический совет, коего, само собой, ученики его — из тех, кто получше, — жаждали получить от него почтой). И дело, следует добавить, не в том, что он сознательно или бессознательно жадничал своим талантом или намеренно старался не транжирить его — просто талант этот ему не принадлежал, мсье Ёсёто не мог раздавать его налево и направо. Для меня в этой грубой аксиоме не было ничего неожиданного, и я ничуть не смутился. Но определенное кумулятивное действие она оказала — с учетом того, где я сидел, — и по мере приближения обеда мне приходилось писать очень осторожно, чтобы не размазывать свои переводы вспотевшими ладонями. Словно бы для пущего моего угнетения, почерк у мсье Ёсёто был едва разборчив. Как бы то ни было, в обеденный перерыв я отказался присоединиться к чете Ёсёто. Сказал, что мне надо на почту. После чего практически вприпрыжку сбежал по лестнице на улицу и очень быстро зашагал вообще в никуда по лабиринту странных и нищих на вид улочек. Отыскав буфет, я вошел и одним махом проглотил четыре «кони-айлендских жгучих» сосиски и три чашки мглистого кофе.

На обратном пути в «Les Amis Des Vieux Maitres» я задумался — сперва более-менее знакомым по опыту слабодушным манером, с которым я умел справляться, затем в совершеннейшей панике, — нет ли чего личного в том, что мсье Ёсёто все утро пользовался мною исключительно как переводчиком. Не знал ли старый Фу Манчу с самого начала, что наряду с прочими маскарадными костюмами и личинами я носил усы девятнадцатилетнего мальчишки? Даже помыслить об этом было невыносимо. Кроме того, сия возможность медленно, однако неуклонно разъедала мое ощущение справедливости происходящего. Вот я, завоеватель трех первых призов, ближайший друг Пикассо (в это я уже действительно начинал верить) — и вдруг переводчик. Наказание как-то не соответствовало преступлению. Ну в самом деле, усы мои, хоть и жиденькие, были целиком и полностью моими; я не лепил их театральным клеем. Дабы утешиться, я их щупал, спеша обратно в школу Но чем больше я думал, тем быстрее шагал, пока едва не припустил рысью — будто рассчитывал, что меня в любую минуту могут побить камнями.

Хотя обед занял у меня каких-то минут сорок, оба Ёсёто, когда я вернулся, уже сидели за столами и трудились. На меня никто не взглянул, ничем не показал, что мой приход услышан. Вспотев, отдуваясь, я добрел до стола и сел. Следующие пятнадцать-двадцать минут я сидел, неподвижно выпрямившись, и гонял в голове всевозможные новенькие анекдоты о Пикассо — на тот случай, если мсье Ёсёто вдруг встанет и подойдет срывать с меня маску. Тут вдруг он действительно встал и двинулся ко мне. Я поднялся ему навстречу — лицом к лицу, если нужно — со свежей историей о Пикассо, но, к моему ужасу, когда мой наниматель до меня добрел, я утратил нить сюжета. Я выбрал этот момент, дабы выразить восхищение гусем в полете, висевшим над мадам Ёсёто. Превозносил я картину неумеренно и продолжительно. Сообщил, что в Париже знаю одного человека — очень богатого паралитика, сказал я, — который заплатит мсье Ёсёто любую цену за эту работу. Сказал, что могу связаться с ним немедленно, если мсье Ёсёто это интересует. Однако, к счастью, мсье Ёсёто сказал, что картина — его двоюродного брата, который сейчас навещает родственников в Японии. После чего, не успел я рассыпаться в сожалениях, попросил — обратившись ко мне «мсье Домье-Смит» — любезно исправить несколько ученических работ. Снова отошел к своему столу, вернулся с тремя огромными толстыми конвертами и положил их мне на стол. Затем, пока я стоял и в ошеломлении беспрестанно кивал, ощупывая карман пиджака, где лежали мои карандаши, мсье Ёсёто объяснил свою методику преподавания (или, скорее, отсутствие оной). Он вернулся за свой стол, а я брал себя в руки еще несколько минут.

Все три ученика владели английским. Первой была двадцатитрехлетняя домохозяйка из Торонто, которая утверждала, что ее профессиональный псевдоним — Бэмби Крамер, и рекомендовала школе адресовать почту соответственно. От всех новых учеников «Les Amis Des Vieux Maitres» требовалось заполнить анкету и приложить свою фотографию. Мисс Крамер прислала глянцевый, восемь на десять дюймов снимок себя в купальнике без лямок, с браслетом на лодыжке и в белой парусиновой бескозырке. В анкете она сообщала, что ее любимые художники — Рембрандт и Дисней. [109] Утверждала, что надеется со временем стать похожей на них, и только. Образцы ее рисунков прилагались к фотографии будто бы по недомыслию. Все они останавливали взор. Один был просто неизгладим. Этот неизгладимый выполнен был кричащей акварелью, подпись гласила: «Прости им грехи их». [110] На нем в странном на вид резервуаре три мальчика удили рыбу, куртка одного была накинута на знак «Рыбу не ловить!». У самого высокого на переднем плане, похоже, одна нога была рахитичной, а другая поражена слоновостью: ясно было, что мисс Крамер сознательно использовала этот эффект, дабы показать, что мальчик стоит, слегка расставив ноги.

Вторым моим учеником был пятидесятишестилетний «светский фотограф» из Уиндзора, Онтарио, по имени Р. Ховард Риджфилд, который утверждал, что жена уже много лет пилит его, чтоб занялся еще и живописным делом. У него любимыми художниками были Рембрандт, Сарджент и «Титан», [111] но он подчеркнуто прибавлял, что сам писать в таком духе не стремится. Он заявлял, что по большей части его интересуют сатирические, а не художественные аспекты живописи. Для поддержания этого символа веры он приложил внушительное количество оригинальных рисунков и работ маслом. Одна — я полагаю, его шедевр — уже много лет не идет у меня из головы, как, скажем, слова «Милашки Сью» или «Давай я назову тебя любимой». [112] В ней сатирически отображалась знакомая, повседневная трагедия юной добродетельной девушки со светлыми волосами ниже плеч и грудями размером с вымя, на которую в церкви под самой сенью алтаря преступно покушается ее священник. Одежда обоих персонажей пребывала в крайне наглядном беспорядке. На самом деле, меня гораздо меньше поразил сатирический подтекст работы, нежели качество ее исполнения. Если бы я не знал, что художники живут в сотнях миль друг от друга, я мог бы поклясться, что чисто методически Риджфилду помогала Бэмби Крамер.