Воспоминания Элизабет Франкенштейн

Хотя враги рассеялись, я продолжала бежать, будто меня преследуют. Постоянно спотыкалась о кочки и падала на колени. Мало того что луна светила тускло, еще и слезы туманили глаза. Но это были слезы победы; я чуть ли не смеялась во весь голос, мчась по темному лесу. Душа ликовала. Какое прекрасное чувство испытываешь, пролив подлую кровь!Я упивалась сознанием, что убила этого зверя, который представлял всех этих скотов, всех насильников над женщинами. Я не жалела о содеянном. Даже убежав на поллиги или больше от того ужасного места, я, казалось, продолжала слышать жалобные вопли оставшихся женщин, чьи тяжкие испытания еще не закончились. Это еще больше утвердило меня в правильности моего поступка. Если б только я могла убить всех этих негодяев!

Наконец, когда больше не осталось сил бежать, я свалилась под деревом и уткнулась лицом в землю. Вновь и вновь повторяла себе: «Я поступила правильно! Это не преступление», — пока усталость не сморила меня. И сон был мне как великое прощение. Ужас содеянного, мучивший душу, притупился; и пока глаза мои были закрыты, вокруг меня выплывали из темноты величественные картины. Я проснулась лишь поздно утром. Первое, что я увидела, смахнув с ресниц капли слез, — пейзаж дивной красоты, явленный мне, словно для исцеления души. По ту сторону долины виднелся могучий Монтанвер, изрезанный ужасными трещинами и заиндевелыми пустотами. Громадный дымящийся ледник был окружен отвесными горами, застывшими потоками и безмолвными водопадами — царство суровых льдов.

Оторвавшись от этого поразительного вида, я обратила внимание на свои руки, которые все были в пятнах, сухие и с запекшейся кровавой коркой вокруг ногтей. Уж не кровь ли это? Не поранилась ли я? Но тут мои мысли прервала веточка с ягодами, упавшая рядом. И я услышала, как надо мной, на дереве, затрещала клювом Алу. «Спасибо, Алу!» — крикнула я и принялась шарить в своей сумке: нет ли там чего добавить к моему завтраку. Но обнаружила только один из ножей: белый.

Только тогда я вспомнила, откуда взялась кровь.

Но где же раскаяние? Его нет. Я изумилась, поняв, сколь очищающим было совершенное убийство. Не просто «оправданным», как его могли бы назвать в зале суда, но очистительным. Эта кровь очистила меня, освободила от ярости и озлобленности, как бы примирила с миром. Я совершила правосудие собственной рукой, рукой женщины! Часто ли женщина имеет такую возможность? В глазах мужчин насилие над женским телом позорит женщину; ей не следует говорить об этом; преступление остается безнаказанным. Но я восстановила справедливость одним смертельным ударом ножа.

Неподалеку я нашла родничок: тонкую холодную струйку, сочившуюся из скалы. Набрала в горсть воды и смыла кровь с ладоней. Закончив, непроизвольно подняла руки к солнцу жестом словно бы молитвенным. Я наслаждалась ощущением чистоты, которая больше той, что дает мытье. Через мгновенье я набросилась на еду, ибо просто умирала с голоду.

Ясное, сверкающее утро. На вершинах холмов лежит иней. В сумке почти пусто: немного сушеной рыбы и засохший сыр. Нужно набрать орехов и грибов.

В этих диких местах водятся звери, которые охотятся и убивают; здесь сходят лавины, которые сметают все живое и уносят во тьму забвения. И все равно Природа прекрасна. Ибо ничто в Природе не является воплощением зла, ничто не служит злу; ничто не лжет, но довольно ролью, отведенной ему в этом мире. Все создания существованием своим как бы возносят благодарственную молитву вечному чуду жизни, подтверждают ее законы. Почему же тогда в присутствии этой славы единственно человек, чьему богоподобному Разуму под силу постичь Природу, может быть столь подл? Как совместить величие этих гор, возносящихся к небу, которые приветствуют меня каждое утро, и жестокость человека по отношению к себе подобным?

Но почему я говорю «человек», когда имею в виду мужчин? Почему так великодушно соглашаюсь, что женщины должны в какой-то степени разделить с ними этот позор? Кто грабит города и развязывает войну? Кто убивает невинных и угнетает бедняков? Кто рабовладельцы, пираты, вандалы? Кто охотники на ведьм, инквизиторы и палачи? Не могу перечислить всех; но что касается этих, знаю точно: женщин среди них не найти. Когда я прохожу через горящую деревню, усеянную трупами, я могу не знать, какого рода-племени те, кто совершил преступление, но относительно их пола у меня не возникает сомнений.

Я слишком много размышляю о смерти и ужасах, не знаю почему. Здесь, в присутствии этих снежных вершин, не место подобным мыслям. Что хуже всего в человеке? Его низость. То, что он не способен преодолеть свои мелкие страсти и возвыситься до благородных убеждений и обычаев. Есть лишь один закон, которому должно следовать: закон Природы, который высечен на этих горах и запечатлен в наших сердцах. Отец верил, что книга Природы написана на языке математики. Я говорю: нет. Она написана на языке чувства, известном каждому неграмотному ребенку.

Просыпаюсь от хриплого крика Алу. Надо мной в небе кружат три стервятника. Это единственные живые существа, кроме моей неизменной спутницы, которых я увидела за последние несколько дней. Дороги к утру обледенели, это замедляет мой путь. Ближе к полудню с гор обрушивается снежный шквал. Я набрела на пустую пастушью хижину и остаюсь в ней до конца дня. Кончаю писать, рука слишком замерзла.

Сегодня, перед самым заходом солнца, замечаю столб дыма, поднимающийся над следующей горой. Через час, пройдя кружными тропами, вижу перед собой монашеский приют, из трубы идет дым. Стучу в дверь. Меня встречает один из братьев, толстый добряк, и приглашает войти. В доме живут капуцины, в нем тепло и чисто. Ожидая в прихожей, снимаю, как полагается, шапку, но предусмотрительно прячу волосы под поднятый воротник, надеясь, что меня примут за мальчика. Меня отводят на кухню и кормят так, как я не ела уже много недель: горячий луковый суп, хлеб, тарелка вареных овощей и красное вино. В конце дня присутствую на вечерней молитве и укладываюсь спать на сеновале. Ночь я проспала как убитая, а утром меня проводили в дорогу, наполнив мою сумку едой. Как огорчились бы эти божьи люди, узнай они, что женщина провела ночь под одной крышей с ними, в такой близости, что слышала их храп!

С каждым днем становится все холодней. Этим утром мороз сковал крутые склоны, ноги скользят на обледенелой земле. Пронизывающий ветер. Там, куда не достают солнечные лучи, на ручьях корочка льда. Алу приносит мне пищу, хотя она не всегда мне по вкусу. Я благодарю ее за личинок и мух, которых она бросает к моим ногам, но не притрагиваюсь к ним. Нахожу остатки ягод на кустах; к полудню желудок сводит от голода, и я варю осиновую кору и стебли рододендрона, но этим не насытишься. Орехов осталось немного, еще неделю не протянуть. У самой линии снегов наткнулась на грибы. Собираю, хотя они перезрело-слякотные, получится какой-никакой бульон. И тем не менее день стоит солнечный, радостный; не променяла бы это место на любое другое. Но смогу ли я пережить зиму?

Просыпаюсь ночью от голодных спазмов. Голова кружится. Состояние ужасное. Чудится, что все ледники пылают в ночи, как свечи на алтаре. Какому богу поклоняются в этой бесплодной ледяной пустыне? У входа в мою пещеру опускается сова; слышу, как она говорит с Алу на их общем языке птиц, который мне теперь понятен. Сова сообщает, что видела в небе машины с железными колесами и шестернями. Она говорит Алу, что я должна вернуться и предупредить. Наконец под утро меня рвет и со рвотой выходит то, чем я отравилась. Я слишком слаба, чтобы продолжать сегодня путь. Алу приносит мне, что ей удалось найти, — немного примороженных ягод, немного мягкой коры.

Медленно плывут облака. Проплывая над горами, они кажутся живыми, пасущимся стадом. Поют птицы, невидимые в тумане. Прошлой ночью прозрачный, как хрусталь, ледяной воздух окружил луну радужным кругом, поймав в него две звезды. Снова слишком слаба, чтобы идти. В сумке нашла только крошки. Необходимо добраться до какой-нибудь фермы, иначе погибну от голода.