Вашингтон, округ Колумбия

—    Я делаю все, что могу.— Он торопливо рассказал ей о своих недавних попытках действовать через судебные власти, но даже для него самого все это звучало неубедительно.

—     Похоже, я тут долго не выдержу.— В темноте она походила на статую сидящей женщины.— Я уже думала о побеге, это возможно, но потребуется твоя помощь.— Она шепотом рассказала ему о своем плане. Она угонит автомобиль доктора Полэса («он всегда оставляет ключи в машине»). Затем Питер встретит ее в Силвер-Спрингс на другой машине, с фальшивым паспортом, и она направится прямо к мексиканской границе. Ей бы только попасть в Мехико — там у нее есть друг. Он ей поможет. Излагая ему свой замысел, она говорила горячо и взволнованно, словно ребенок, рассказывающий о празднике. Питер согласился, что теоретически ее план имеет несомненные достоинства, но сперва все же следует выждать, не пересмотрит ли консилиум ее дело. Самое главное для нее теперь — набраться терпения.

—    И встретить здесь еще одно рождество? Нет, спасибо.— Голос ее стал жестким.— Здесь подают индейку, сухую, как бухгалтерская книга, а потом мы сидим вокруг елки, украшенной комками ваты и разноцветными бумажками,— ее устанавливают двое стариков с приветом, они просидели здесь тридцать лет и живут только для того, чтобы наряжать елку раз в году,— а миссис Полэс все время долбит на рояле, и психи поют хором. Ей-богу... я больше... этого не вынесу! — Ее душили слезы, но она не расплакалась, а вскочила на ноги, зажгла свет и взяла одну из картин, стоявших у стены.

—   А теперь я покажу тебе мои картины,— весело сказала она.— Вот эта — последняя. Отца поджаривают в аду. Здорово похоже, как по-твоему? А вот это — я с кочережкой.

Серые диагонали дождя секли мертвую, раскисшую лужайку. Увидев это, Бэрден тихонько простонал и сказал:

—    Разумеется, я буду баллотироваться опять. Я чувствую себя отлично.

Его сердце болезненно трепыхалось в груди, между ним и Сэмом Бирманом повисла дождевая завеса из черных точек; истерия, холодно подумал он, и завеса исчезла. Он уже научился справляться со многими фокусами, которые его мозг выделывал с восприимчивой плотью, все больше и больше напоминавшей бомбу замедленного действия, которая должна была взорваться в определенный момент,— и нет никакой возможности вынуть взрыватель. С каждой секундой он приближался к концу, и он надеялся и боялся, что конец этот будет ничто. Надеялся потому, что «ничто» — это ничто, и в нем нет ничего плохого. Боялся потому, что в «ничто» нет и ничего хорошего. Он желал альтернативы, втайне желал чего-то человечески определенного, а потому ранее случайные порывы к самоутверждению стали у него своего рода одержимостью. Но ни один из известных наркотиков цивилизации не помогал. Христианство было скомпрометировано в его глазах баптистскими проповедниками и иезуитским политиканством. Попытки обратиться в индуизм были тщетны: индусом нужно родиться. Он изучал своего любимца Платона, но тот мало утешал его. А доводы Сократа относительно природы и нетленности душ казались ему особенно натянутыми. Он сам за плату доказал бы все это гораздо лучше. Ему больше импонировала суровость Эсхилла. «Мужайтесь, ведь страдание скоротечно, когда оно достигает предела». Это еще куда ни шло. Раз счастье так пресловуто недолговечно, такой же мимолетной должна быть и его тень — боль. Но когда страдание кончается, что тогда? «Люди ищут бога, а кто ищет, тот находит его». Тут холодная проницательность Эсхилла дала осечку. Заглянув в преисподнюю, поэт отпрянул и сказал в свое оправдание, что ответ на этот вопрос — сам пройденный путь. Если это так, я уже почти конченый человек и нашел ответ, сам не зная об этом, и в таком случае это мне уже ни к чему. От созерцания дождя и «ничто» он вернулся к жизни и политике, к Сэму Бирману, давнему рупору своих идей.

—   Я вижу, у вас совсем нет конкурентов. Да и в масштабе всей страны нынешний год должен быть благоприятным для вас, демократов, особенно теперь, после переизбрания президента. Разумеется, вам придется повоевать и на первичных выборах.

—   Теперь мне постоянно приходится это делать.— Вплоть до прошлых выборов ни один из собратьев Бэрдена по партии не осмеливался бросить ему вызов, так как он был наиболее прославленным сыном своего штата. Но теперь полчища молодых не прочь были захватить его место.

И в конечном счете кому-то суждено было это сделать. Но пока что он цепко удерживал добычу, честно взятую с боя.

—    Вы не думаете, что Клей выступит против вас на первичных выборах.

Бэрдена это позабавило.

—     Никогда!

—    Почему вы так в этом уверены? — Сэм пристально изучал его печальными глазами.

—     В политике я ни в чем не

уверен

.— Бэрден почувствовал, как в нем поднимается раздражение. Он сделал глубокий вдох и медленно выдохнул, чтобы снять уже знакомое ему напряжение.— Но, между нами говоря, Клей метит на место Момбергера, а не на мое. Это больше похоже на правду, не так ли? Джессу придет пора переизбраться в пятьдесят втором году. К тому времени Клей уже шесть лет пробудет членом палаты представителей. Он приобретет политическую известность — сейчас ее у него нет, но она ему совершенно необходима. Никто не может попасть в сенат просто так, ниоткуда. Человек должен что-то собою представлять.— Произнеся эти слова, Бэрден со всей прямотой спросил себя, что он-то собою представлял, когда впервые встретился с избирателями,— никому не известный молодой адвокат, хотевший стать президентом. Ответ был: не бог весть что. Но шли годы, он работал над собой и в конце концов действительно стал тем, за кого его принимали (несмотря на единственное грехопадение),— это был максимум того, на что может рассчитывать человек при политическом строе, где единственный непростительный грех — говорить опасную правду. «Лицемерие — наш щит, бездействие — наш меч»,— заметил он как-то в кулуарах под смех своих коллег: они прекрасно поняли, что он хотел сказать. Он очень скоро сообразил, что для того, чтобы сотворить в сенате добро, надо сперва сделать вид, что тобою руководят чисто эгоистические побуждения, ибо творить добро ради самого добра возбуждало подозрение. Многие искренне ненавидели миссис Рузвельт, считая, что она начисто лишена эгоизма. В конечном счете она преуспела лишь потому, что сенаторы, которым она была антипатична, решили, что в глубине души она непревзойденный Макиавелли, использующий общественные средства на то, чтобы привлечь всех босяков под знамена Рузвельта. После того как ее признали своекорыстной, даже она была способна время от времени творить чудеса в конгрессе.

—    Во всяком случае, теперь никто не точит на вас зубы, как в прошлый раз. Помните тех калифорнийских япошек? — Сэм печально покачал головой, вспоминая.— Это была ошибка.

—    Но я был прав.— Бэрден нарушил собственное правило никогда не подпускать добродетель в разговор с глазу на глаз.

—    Правота еще никому не завоевывала голосов.

—    Это верно. Вы полагаете, мне следовало бы совершить весной поездку по штату, напомнить о себе?

—    Да. Вы так долго были сенатором, что новое поколение избирателей понятия не имеет, кто вы такой, а старые думают, что вы уже умерли.

Бэрден ничем не выдал своего беспокойства.

—    Это меня не удивляет. Последнее время я был не особенно деятелен. Мне недостает...— он сделал глубокий вдох, прежде чем произнести ненавистное, новое для него слово: —... рекламы.

Сэм кивнул:

—    Это верно. Теперь все не так, как прежде. Теперь вдобавок к радио и кинохронике появилось телевидение, а журналы читают даже в провинции. То ли дело, когда избиратели читали только одну газету — нашу газету. Это, несомненно, принесло вред! В данный момент Клей самый популярный человек в штате, и все благодаря этим журналам и кинохронике, а теперь, говорят, о нем собираются ставить фильм в Голливуде! Словно он какой-нибудь сержант Йорк [54]. Уму непостижимо!